Семен Резник - Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время

Юрий Николаевич Вавилов свидетельствует: «Весной 1943 года Сергей Иванович сам написал письмо Сталину, не ведая, что в январе брата уже не стало» [904].

Однако в архивах такого письма не найдено, в дневниках Сергея Ивановича нет о нем ни прямых, ни косвенных упоминаний. Но если он написал такое письмо, то ведь это почти через три года после ареста Николая.

Обращался ли он напрямую раньше?..

Его дневники – не летопись текущих событий, а зеркало души или осколки такого зеркала. О брате в них упоминается постоянно, трагедия Николая заслоняет всё остальное. Сергей Иванович пишет о своем бессилии что-либо сделать, но не о попытках преодолеть это бессилие. О своей готовности исчезнуть, умереть — почти на каждой странице, но не о том, чтобы побороться за жизнь. Похоже, что возможность напрямую воздействовать на ситуацию, как пытался Прянишников, была заблокирована в его сознании. Если так, то подсознательно в нем жило чувство, что для спасения брата от участи, что хуже смерти , он делал не всё, что должен был делать. Этим усугублялся миллион терзаний, превративших его жизнь в постоянный кошмар.

Еще одна сардоническая насмешка Мефистофеля?..

5 июля 1943 г., Йошкар-Ола:«Страшная телеграмма от Олега о смерти Николая. Не верю. Из всех родных смертей самая жестокая. Обрываются последние жизненные нити. Невменяемость. Все равно, что стегать море или землю. Проклятое сознание. Реакция правильная одна, самому поскорее умереть любым способом. Не за что удержаться. Бог рассеялся, только свои, родные, но они готовы к тому же. А Николаю так хотелось жить, и умел он это делать. Господи, а может, все же это ошибка?»

6 июля, Йошкар-Ола:«Не забуду никогда вчерашнего Олюшкина крика, плача, когда сказал ей о Николае. Это было то, что нужно. А у меня замерзшая, окаменевшая душа, почти переставшая жить. Реакция одна – хочется самому умереть, и если бы под рукой был револьвер или яд, может быть, вчера бы меня и не было».

8 июля, Йошкар-Ола:«Цепляюсь за надежду, что телеграмма ошибочная. А мысль и жизнь отравлена. В это же время надо работать, надо лететь в Москву. Всё это такое растаптывание единственного, что осталось, что о чем же думать кроме смерти. Но, конечно, опять пройдет время, опять забудется. Противно на себя самого, на всех».

На следующий день, в пятницу 9 июля, «обкомовец Маракулин» сказал Сергею Ивановичу, что на него «нажимают»: требуют, чтобы академик Вавилов в субботу был в Москве и выступил на антифашистском митинге.

Прямого сообщения между Йошкар-Олой и Москвой не было: сперва надо было добраться до Казани. «Целый день несчастный Маракулин метался в поисках средств сообщения: поезда нет, бензина нет, да и на машине вообще в Казань не проедешь». Наконец, оказалось, что в 5 часов вечера, с военного аэродрома, летит в Казань пикирующий бомбардировщик Пе-2. «По отвратительной деревянной дороге добрались до аэродрома. Олюшка провожала. Опоздали, а потом майор и подполковник отказались везти, опасаясь за “драгоценную жизнь академика”. По телефону сговорились с гражданским аэродромом, наблюдающим за лесными пожарами. Съездили туда и договорились лететь рано утром в субботу».

Описав, как долетел до Казани и оттуда, на огромном «Дугласе», в Москву; упомянув о своей митинговой речи, «из которой выскоблили всё, что в ней было своего», Сергей Иванович добавил:

«Николай – пытаюсь говорить, что не верю, а между тем это несомненно… Трагедия Николая забыться не может. Это страшнее и несправедливее Галилея и Лавуазье. Был Олег, ему сказали, что Николай будто бы умер 11 июня, месяц назад».

Эта запись сделана 11 июля. А через два дня Сергей Иванович на другом торжественном митинге: вручение Сталинских премий (присуждены еще в марте), он один из лауреатов. Все роли расписаны, академику С.И.Вавилову надлежит выступить первым. Сердечно благодарить партию и правительство , обещать приложить все силы…

Когда вернулся в Йошкар-Олу, Олюшка молча протянула телеграмму от Елены Ивановны: Николай умер в саратовской тюрьме 24 декабря 1942-го.

«У меня отрезана добровольно-сознательная часть жизни. Существую автоматом. Потух всякий творческий и наблюдательский порыв. Кричать и бить кулаком тоже не могу, слишком много видел, знаю и понимаю, и нет энергии. Как умирал Николай? Из семьи остался я один. Остальные – младшее поколение, на нас непохожее».

Так он и жил – в двух-трех-четырех разных, отделенных, отрезанных друг от друга мирах. Мефистофель со злорадной ухмылкой выглядывал из-за угла.

Его терзает мысль: когда все-таки умер Николай?.. 11 июня этого года , как сказали Олегу в Москве, или 24 декабря предыдущего , как сообщили в Саратове Елене Ивановне? Что если то и другое – вранье?.. Что если он – ЖИВ?..

Вопрос настолько будоражил, перепахивал душу, перехватывал дыхание, что он решился-таки послать запрос – от себя.

Ответа долго не было.

И вдруг, 26 октября, его вызвали в Марийское отделение НКВД. Показали «бумагу относительно Николая о его смерти 26 января в Саратове». Шестым чувством он понял: ЭТО правда. На этот раз – ДАТА ВЕРНАЯ.

«Прочел и расписался. Последняя тонкая ниточка надежды оборвалась. Надо понять полностью, Николай умер».

Значит, до этого еще полностью не понимал…

Через много лет, когда и Сергея Ивановича давно не будет в живых, в официальном уведомлении о реабилитации академика Николая Ивановича Вавилова, появится еще одна дата: 2 августа 1942-го.

Реабилитация позволит, наконец, говорить о нем вслух, вспоминать, писать. Эта дата перейдет в биографические справки, статьи, очерки о Н.И.Вавилове, включая вступительный очерк к первому тому пятитомника его «Избранных трудов» (1959).

Но дата не внушала доверия.

После новых запросов Юрию Николаевичу Вавилову сообщили: Н.И.Вавилов скончался в саратовской тюрьме 26 января 1943-го. Дата совпала с той, что была сообщена Сергею Ивановичу в Йошкар-Оле [905]. В печати она впервые появилась в 1962 году, в предисловии к первому изданию книги Н.И.Вавилова «Пять континентов» [906].

Когда ФИАН вернулся в Москву, а ГОИ в Ленинград, курсирование С.И.Вавилова между Йошкар-Олой и Казанью вновь сменилось поездками между Питером и Москвой. В Москве он совсем не мог заниматься наукой, даже физически бывать в Институте мог очень редко: слишком много заседаний и всякой иной суеты. Он старался поскорее укатить в Ленинград.

Там был дом, семья. Несмотря на раны, нанесенные войной, град Петров снова стал пленять своей геометрически правильной красотой. Там тоже многое отвлекало от главного, но удавалось выкроить время и для научной работы, и на то, чтобы побыть наедине со своими мыслями, книгами, отогреться душой.