Майкл Ондатже - Английский пациент [litres]

Он смахивает рукой тарелки и стаканы со стола в ресторане, чтобы Кэтрин, находясь где-нибудь в городе, услышала этот шум, подняла взгляд и поняла, как ему плохо без нее. Ему, который никогда не испытывал одиночества, находясь в глубине пустынь, вдали от людей. Мужчина в пустыне может держать пустоту в сложенных ладонях, зная, что она спасет его вернее, чем вода. Он слышал, что в окрестностях Эль-Таджа есть удивительное растение. Если в его мякоти вырезать углубление в форме сердца, к утру оно заполнится благоухающей влагой, приносящей успокоение и надежды человеку, который ее выпьет, если его сердце разбито. И так можно делать в течение года, а потом растение погибает. От раны, от жажды или по какой-то иной причине?

Он лежит в комнате в окружении пыльных карт. Кэтрин нет с ним. Он так тоскует, что готов плюнуть на все условности и правила приличия.

Его не интересует, как она ведет себя с другими. Он жаждет ее здесь, хочет наслаждаться ее надменной красотой и меняющимся настроением. Мечтает, чтобы они прильнули друг к другу, словно страницы закрытой книги, хочет раствориться в ней, чтобы ничто их не разделяло.

Она вошла в его жизнь, нарушив покой. И если она так поступила с ним, как же он поступил с ней?

Когда они встречаются в обществе и ее отделяет стена, он собирает вокруг себя слушателей и рассказывает анекдоты, над которыми сам не смеется. Отпускает колкости в историю исследований и экспедиций, что совсем не характерно для него. Он всегда так делает, когда ему плохо. Только Мэдокс понимает это. Но она даже не смотрит в его сторону. Расточает всем милые улыбки: гостям, предметам, цветам, прочему безликому и не имеющему значения антуражу. Она не понимает, думая, будто он делает как раз то, что хочет, – и от этого стена между ними вырастает вдвое.

Но сейчас ему тошно и невыносимо больно ощущать наличие этой стены. А Кэтрин сообщает: «Ты ведь возвел вокруг себя стену, мне тоже нужно защитить себя». Она говорит это, сияя красотой, а у него просто подкашиваются ноги. Такая красивая в этом платье, с бледным лицом, которое он так любит целовать, она смеется и улыбается каждому, а иногда хмурится, если не понимает его злых шуток. А он, распаляясь все больше и больше, продолжает сыпать сатирические замечания в адрес какой-нибудь экспедиции и рассказывать о том, о чем все знают.

С той минуты, когда в холле бара Гроппи она не ответила на приветствие, он становится безумным. Не в силах смириться с тем, что может так просто ее потерять. Он знает, что угроза потери отступит, если они будут вместе, крепко держать друг друга в объятиях – и взаимно беречь от этой боли. Не возводя стен.

Солнечный свет заливает комнату в Южном Каире. Его рука вяло лежит на книге Геродота, а тело напряжено, поэтому он пишет неразборчиво, неуклюже водя пером по бумаге. Он едва может написать слова «солнечный свет». Или слово «влюблен».

В комнате отражается свет от реки и пустыни, падает с потолка и стен на ее шею, ступни, на шрам от прививки на правой руке, который он так любит. Она садится на кровати, обхватив руками колени. Он скользит ладонью по плечу, ощущая капельки пота. «Это мое плечо, – думает он, – не ее мужа, а мое». Любовники дарят тела друг другу – без остатка, каждую частицу, здесь и сейчас. В этой комнате с окном, выходящим на реку.

За те несколько часов, которыми они располагали, солнце село и остался только отсвет заката от реки и от пустыни.

Когда вдруг случается неожиданный редкий дождь, они подходят к окну, вытягивая руки, стараясь дать как можно больше влаги разморенным жарой телам. На улице слышны крики, приветствующие кратковременный ливень.

– Мы никогда больше не будем любить друг друга. Никогда не сможем быть вместе.

– Я знаю, – говорит он.

В тот вечер она так настойчиво повторяла слова о разлуке.

Она сидит, погруженная в себя – словно в броне от этого ужасного открытия, сквозь которую он не может пробиться. Только его тело рядом с ней.

– Никогда больше. Что бы ни случилось.

– Да.

– Это его убьет. Ты понимаешь?

Он ничего не говорит, отказываясь от попытки увлечь ее за собой.

Спустя час они выходят на улицу. Вдалеке слышны песни, которые доносятся из открытых окон кинотеатра «Музыка для всех». Они должны расстаться сейчас, пока не закончился сеанс, чтобы ее не мог увидеть кто-нибудь из знакомых.

Они в ботаническом саду, возле кафедрального собора Всех Святых. Она видит слезинку на его щеке, подается вперед и слизывает ее языком.

Так же, как слизывала кровь с его руки, когда он готовил для нее и порезался. Кровь. Слезы. Он чувствует, как тело опустошается, внутри – лишь безжизненный холодный дым. Все, что осталось, – это знание будущего желания. Все, что следовало бы сказать, он не может сказать этой женщине, которая открыта, как рана, и слишком молода. Он не может предложить альтернативы тому, что больше всего любит в ней, – она не склонна к компромиссам, хотя лирические стихи, которые все так же любит, легко уживаются с реальным миром.

Ее настойчивость этим вечером. Двадцать восьмого сентября. Лунный свет почти высушил капли дождя на деревьях. Ни одна прохладная капля не упадет на его лицо, как слеза. Расставание в парке Гроппи. Он не спрашивает, дома ли ее муж. Дом – вот это освещенное высокое здание через дорогу.

Он видит ветви пальм над собой и их вытянутые листья. Похоже на ее голову и волосы над ним, когда они занимались любовью.

Прощаются без поцелуя. Только объятие. Он отрывается от нее и идет прочь. Потом оборачивается. Она все еще стоит. Он подходит и, подняв указательный палец, говорит:

– Я хочу, чтобы ты знала. Я пока по тебе не скучаю.

И пытается улыбнуться, но это дается с трудом. Его лицо ужасает ее, она резко дергает головой и ударяется виском о столбик ворот. Он видит, как ей больно. Но они уже разделились. Каждый пойдет своей дорогой. Между ними стена, которую она сама хотела возвести. Ее рывок, ее боль – это все случайно. Подносит руку к виску.

– Будешь скучать, – говорит она.

«С этой минуты, – шептала она ему раньше, – наши души или найдут друг друга, или потеряют».

Как это происходит? Любовь обрушивается, или ты падаешь в нее – и, так или иначе, рассыпаешься на кусочки.

Я лежал в ее объятиях. Поднял рукав ее рубашки выше, к плечу, чтобы видеть шрам от прививки. «Я люблю его», – сказал я. Этот бледный ореол на руке. Вижу, как медсестра инструментом царапает и пробивает кожу, вводя сыворотку; вижу, как это случилось много лет назад, когда ей было всего девять лет и она училась в школе.

Он пристально смотрит вдоль кровати, по длине которой протянулась дорожка из простыни, рядом стоит Хана. Она обмыла его, а сейчас отламывает верхушку ампулы с морфием и поворачивается, чтобы сделать очередной укол. Его кровать – как лодка. Морфий разливается по телу и вызывает воспоминания о событиях и местах, словно географические карты, умещающие целый мир на плоском листе бумаги в двух измерениях.