Майкл Ондатже - Английский пациент [litres]

Нас двое в библиотеке, но ты нашла только Джеффри Клифтона. Это будет бурный роман. Он всегда выбирает работу с археологами где-то на севере Африки. «Компания одержимых чудаков, в которой мне предстоит работать», – говорит Джеффри. Мать в восторге – еще бы, тебе предстоит такое приключение!

Но дух шакала, который был «открывателем путей», имя которому Вепвавет или Алмаши, находился в той комнате вместе с вами. Сложив руки, наблюдаю, как ты пытаешься вести светскую беседу, что нелегко, ибо вы оба выпили. Но самое чудесное то, что даже в таком состоянии, в два часа ночи, вы почувствовали необходимость и удовольствие в общении друг с другом. Каждый из вас мог прийти на ту вечеринку с кем-то другим, переспать в ту ночь с кем-то другим, но оба нашли свою судьбу здесь.

В три часа ночи ты чувствуешь, что пора уходить, но не можешь найти туфлю. Одна, розовая, в руке. Я вижу вторую рядом и поднимаю ее. Помню их блеск. Это явно любимые туфли, сохранившие очертания пальцев. «Спасибо», – говоришь ты, принимая ее, и уходишь, даже не взглянув на меня.

Я верю: когда мы встречаем тех, в кого влюбляемся, есть ниша в душе, в которой сидит историк, немного педант, который воображает или вспоминает эту встречу; в иное время человек проходит мимо, не заметив. Так и Клифтон, возможно, год назад открывал перед тобой дверцу автомашины и не подозревал, что ты – его судьба. Но для того чтобы влюбиться, все части тела должны быть готовы принять другого человека, все атомы должны двигаться в одном направлении.

Я провел годы в пустыне, благодаря чему уверовал в такие вещи. Это место между прошлым и будущим, где время и вода становятся призрачными, а рядом с вами – шакал, который одним глазом смотрит в прошлое, другим – на путь, который вы собираетесь предпринять. В его пасти – кусочки прошлого, которые он преподносит, и, когда складывается полная картина, оказывается, что вы давно уже это знаете.

В ее глазах сквозит ужасная усталость, Когда я вытащил Кэтрин из самолета, она пыталась понять, что произошло. Сейчас взгляд обращен внутрь, будто она охраняет что-то в себе.

Я придвинулся к ней и встал на колени. Наклонившись, провел языком по голубому веку, почувствовав соленый вкус цветочной пыльцы. Или слез? Потом прошелся языком по ее губам, по другому веку, ощущая пористость кожи, стирая голубизну. Когда отодвинулся, в ее взгляде мелькнуло что-то белое. Раздвинул губы и пальцами разжал зубы – язык «запал», я вытащил его. Но было слишком поздно: она ощущала дыхание смерти. Я наклонился к ней и языком перенес синюю пыльцу на ее язык. Мы когда-то делали так, когда занимались любовью. На этот раз ничего не произошло. Я разогнулся, набрал воздуха и снова сделал то же. Когда снова прикоснулся к ее языку, почувствовал легкое дрожание.

А затем из нее вырвался ужасный последний выдох застоявшегося воздуха, сильный и близкий. По телу пробежала дрожь, словно через него пропустили электрический ток. Оно сползло к стене с рисунками. Дух смерти вошел в нее, последним выдохом она попрощалась со мной. В пещере становилось темнее.

Я знаю демонические ритуалы. В школе научили, как обращаться с демонами. Мне рассказывали о красивой соблазнительнице, которая приходит в спальню к мужчине. И если он знает, что делать в таких случаях, должен потребовать, чтобы она повернулась спиной, поскольку у демонов и ведьм нет спины, а есть только то, что они хотят показать. Что я сделал? Какого зверя вселил в нее? Думаю, разговаривал с ней больше часа. Был ли я ее демоном-любовником? Был ли демоном – другом Мэдокса? Или демоном этой страны, превращенной в место войны?

Умирать нужно в святых местах. Это один из секретов, которые познаешь в пустыне. Поэтому Мэдокс пошел в церковь в Сомерсете, в место, которое потеряло свою святость, и совершил то, что, по глубокому убеждению, было святым действом.

Когда я перевернул ее, тело было покрыто ярким пигментом. Травы, и камни, и свет, и пепел от веток акации сделали ее бессмертной. Тело прислонилось к священным краскам. Только синие глаза стерлись, стали безымянными чистым листом, на котором пока ничего не изображено: не нанесены озера, нет темноты гор, которые раскинулись на севере от Борку-Эннеди-Тибести, нет водного веера Нила, вложенного в открытую ладонь Александрии.

Нет и названий племен, странников и кочевников, которые бредут в монотонности пустыни и видят яркость и веру; там любой камень, или найденная металлическая коробка, или кость становятся священными предметами. Вот в чем величие той страны, в которую моя любимая сейчас входит и становится ее частью. Мы умираем, вбирая в себя все богатство любовников: вкусовых ощущений, которые испытали, тел, в которые погружались и из которых выплывали, словно из рек мудрости, характеров, на которые взбирались, как на деревья, страхов, в которых прятались, как в пещерах. Я хочу, чтобы на моем теле были все эти отметки, когда умру. Верю в эту картографию, выполненную самой природой, а не в гроздья имен на карте, словно названия универмагов, данные в честь их богатых владельцев. Мы – истории общины, книги общины. Нами не владеют, и мы не моногамны во вкусах и опыте. Все, чего я хотел, – это пройти по такой земле, где нет карт.

Я понес Кэтрин Клифтон в пустыню, где есть книга общины лунного света. Мы – в голосе колодцев. Во дворце ветров.

Голова Алмаши склонилась влево, уставившись в пустоту – может быть, на колени Караваджо.

– Еще морфия?

– Нет.

– Вам что-нибудь нужно?

– Нет. Ничего.

Караваджо спустился в полумраке по ступенькам на кухню. На столе лежали сельдерей и репа с прилипшими комьями земли. Хана возилась у камина, разводя огонь, и не слышала, как он вошел.

За те дни, которые он провел на вилле, его тело расслабилось и освободилось от напряжения, от этого он казался крупнее, более раскованным и вальяжным. Появились заторможенность, сонливость в жестах. Только походка осталась легкой и неслышной. Сейчас он почувствовал неловкость из-за того, что стоит у Ханы за спиной, и намеренно с грохотом подвинул стул, чтобы девушка услышала, что в кухне есть еще человек.

– Привет, Дэвид.

Он заслоняется от яркого света огня, словно от солнца. Вероятно, слишком долго пробыл в пустыне с английским пациентом.

– Как он?

– Уснул. Выговорился и уснул.

– Твои подозрения оправдались?

– Отличный парень. Пусть живет.

– Я так и думала. Мы с Кипом уверены, что он англичанин. Кип считает, что все лучшие и умнейшие люди немного странные. Эксцентричные. Он работал с одним из таких.

– Кип и сам не без странностей. Между прочим, где он?

– На террасе. Что-то замышляет к моему дню рождения и не хочет, чтобы я видела заранее.