Коллектив авторов Биографии и мемуары - Владимир Высоцкий. Человек. Поэт. Актер

Спою для вас.

Слова грустны.

Мотив невесел,

В одну струну.

Но жизнь,

Расставшуюся с песней,

Я помяну.

И снова слышен хриплый голос.

Он в нас поет.

Немало судеб укололось

О голос тот.

А над душой, что в синем небе,

Не властна смерть.

Ах, черный лебедь, хриплый лебедь,

Мне так не спеть.

Восходят ленты к нам и снимки.

Грустит мотив.

На черном озере пластинки

Вновь лебедь жив.

Лебедь жив…

Бок о бок с шашлычной,

с шипящей так сочно,

киоск звукозаписи

около Сочи.

И голос знакомый с хрипинкой несется,

и наглая надпись:

«В продаже — Высоцкий».

Володя,

ах как тебя вдруг полюбили

со стереомагами автомобили!

Толкнут

прошашлыченным пальцем

кассету

и пой,

даже если тебя уже нету.

Торгаш тебя ставит

в игрушечке-«Ладе»

со шлюхой,

измазанной в шоколаде,

и цедит,

чтоб не задремать за рулем:

«А ну-ка Высоцкого мы крутанем!»

Володя,

как страшно

меж адом и раем

крутиться для тех,

кого мы презираем.

Но, к нашему счастью,

магнитофоны

не выкрадут

наши предсмертные стоны.

Ты пел для студентов Москвы

и Нью-Йорка,

для части планеты,

чье имя — «галерка»,

и ты к приискателям

на вертолете

спускался

и пел у костров на болоте.

Ты был полу-Гамлет

и полу-Челкаш.

Тебя торгаши не отнимут.

Ты наш.

Тебя хоронили,

как будто ты — гений.

Кто гений эпохи.

Кто гений мгновений.

Ты — бедный наш гений семидесятых,

и бедными гениями

небогатых.

Для нас Окуджава

был Чехов с гитарой.

Ты — Зощенко песни

с есенинкой ярой,

и в песнях твоих,

раздирающих души,

есть что-то

от сиплого хрипа Хлопуши...

Киоск звукозаписи

около пляжа.

Жизнь кончилась.

И началась распродажа.

Лето улетело.

Птицы улетели,

Ты улетел...

Ветер перед Ваганьково

хлопает дверями

телефонных будок.

Горят кленовые листья,

и тянется дым

темными, тонкими, длинными пальцами

к лицу неба.

Будто кто-то там, в земле,

задыхается

и выбраться хочет наружу,

ухватившись хотя бы за что-нибудь...

Да,

там под землею,

действительно, очень тесно.

Могильные плиты

уже задевают друг друга плечами,

толпятся кресты из камня и чугуна,

словно старухи

в очереди за бессмертием...

Я не успел увидеть ни одной знакомой звезды,

кроме тебя,

брат мой, Володя, —

ваше высочество Высоцкий.

Ты лежишь

там,

с краю,

у самых ворот,

где прохожие любят кормить голубей.

Ты лежишь —

сам прохожий,

и голубь, и корм голубиный...

Ну а может, тебя назначили сторожем у ворот?

Что же, если так,

то тогда

прошу тебя: не молчи,

говори, пой, шепчи —

(ты все можешь!).

Пусть люди поймут,

что больше нельзя умирать.

Что для мертвых

уже нет места

ни в земле,

ни на небе!

Что нет уже никакого места

за этой старой оградой!

Еще немного,

и смерть перельется через нее,

как вскипевшее молоко.

И вытечет вся.

И смешается с жизнью.

И это будет концом света...

Не пускай их больше,

Володя!

Скажи им, что они обязаны жить!

Скажи им, что они должны воскресать

Скажи им, что ты под землею оставил

немножечко места

лишь для меня.

Потому что нам очень надо еще

что-то важное сказать друг другу.

Потому что нужно еще сочинить

одну

необъяснимую песню.

Чтоб в ней появляться

и в ней исчезать,

когда наступает

вечер.

О Володе Высоцком я песню придумать решил:

Вот еще одному не вернуться назад из похода.

Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил…

Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа.

Расстаемся совсем ненадолго, на миг, а потом

Отправляться и нам по следам по его по горячим.

Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон,

Ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем.

О Володе Высоцком я песню придумать хотел,

Но дрожала рука и мотив со стихом не сходился…

Белый аист московский на белое небо взлетел.

Черный аист московский на черную землю спустился.

Беседа с Ниной Максимовной Высоцкой корреспондентов журнала "Огонек " Сергея Власова и Феликса Медведева

…Когда Володя родился, мы жили против Рижского вокзала, на Первой Мещанской, теперь это проспект Мира. Он рос очень занятным ребенком, рано начал говорить. Первая фраза, которую он произнес, стоя вечером на крыльце дачи, была: «Вон она, луна». К двум годам он знал много стихов и читал их довольно выразительно. При этом неизменно забирался на какое-то возвышение, чаще всего на табурет. В июле 1941 года (Володе тогда исполнилось три года) немцы начали бомбить Москву. Мы с сыном спускались в убежище, и там он находил место повыше и читал стихи, громко и выразительно.

Однажды после такого «выступления» пожилой мужчина подошел ко мне, тихо сказал: «Спасибо за сына» — и поцеловал мне руку.

Вскоре мы выехали с сыном в Бузулук Оренбургской области, вместе пережили все трудности эвакуации. Жили в селе, иногда я приносила ему с работы чашку молока, он ею делился с другими детьми, говоря при этом: «У них здесь мамы нет, им никто не принесет».

Меня часто спрашивают, откуда у сына такое знание военной жизни, ведь война кончилась, когда ему не было и семи лет. Война в его детской памяти осела тяжестью длин-ных-предлинных переездов в товарных вагонах, изможденными лицами раненых и изголодавшихся людей, недоеданием, бомбежками, смертью родных. Его дядя, мой младший брат Володя, и тетя, моя старшая сестра Надежда, погибли в начале войны. Сыграло свою роль и то, что отец Володи, Семен Владимирович, был кадровым военным, защищал Москву, освобождал Львов, Прагу, штурмовал Берлин.

Любил Володя общаться и со своим дядей, Алексеем Владимировичем Высоцким, участником войны, подполковником, литератором, несомненно оказавшим на него большое влияние. Многое о войне он узнал и от фронтовых друзей отца.

Когда Володя окончил десятый класс, естественно, встал вопрос, где учиться дальше. Володя довольно решительно заявил: хочу в театральный. Но мы все — его родные — этого не хотели. К тому же Володин школьный друг Игорь Кохановский решил поступать в инженерно-строительный. На пару они подали документы в МИСИ. И стали студентами.