Юрий Манн - Николай Гоголь. Жизнь и творчество (Книга для чтения с комментарием на английском языке)

Да, действительно полемизировал, что мы видели, например, при разборе гоголевских петербургских повестей. И в личных отношениях Гоголь не был столь близок к поэту, как, скажем, Жуковский или Плетнёв. Но обо всём этом Гоголь и не говорит: его слова нередко просто неправильно прочитывались и неточно толковались.

Гоголь характеризует не столько взаимоотношения с Пушкиным, сколько своё отношение к нему. И притом отношение не во всём объёме. Он ничего не говорит о конкретном восприятии или опровержении им пушкинских традиций. Вопрос поставлен иначе: только с точки зрения отношения младшего собрата к старшему, к великому мастеру. А ведь это разные вещи: можно не во всём соглашаться с мастером, даже спорить с ним, пытаться его опровергнуть или превзойти и одновременно сохранять к нему благоговейное уважение. От стремления к самостоятельности, к творческому соревнованию такое чувство порою возрастает. "Что скажет он, что заметит он, чему посмеётся, чему изречёт неразрушимое и вечное одобрение своё, вот что меня только занимало и одушевляло мои силы". Пушкин предстаёт как своего рода высший художественный судия, решающий, что Гоголю удалось, а что ещё не удалось.

Всё это применяется к сегодняшним гоголевским занятиям, к "Мёртвым душам". "Нынешний труд мой, внушённый им, его создание, — пишет Гоголь Плетнёву, имея в виду тот памятный день, когда Пушкин подсказал ему сюжет поэмы. Но участие поэта в новом произведении этим не ограничилось: едва начав работу, Гоголь ещё в Петербурге прочитал ему первые главы, и это событие ещё более связало "Мёртвые души" с пушкинским образом.

Впоследствии Гоголь рассказал, как проходило чтение: "…Пушкин, который всегда смеялся при моём чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться всё сумрачней, сумрачней и наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнёс голосом тоски: "Боже, как грустна наша Россия!"

Гоголь вывел из всего этого своё заключение: надо освободить повествование от чрезмерного раздражения, сделать его спокойнее, объективнее, объёмнее. Словом — глубже. Для этого он и стремился к уединению, к ровному расположению духа, к сосредоточенному творчеству; для этого он предпринял углублённое изучение классиков. Для этой цели уехал за границу — подальше от ежедневных забот, от волнений, нервного беспокойства. Значит, сама вынужденная разлука с родиной теперь мыслилась Гоголем как необходимое условие выполнения пушкинского завета. "Священного завещания", — говорит он теперь, когда Пушкина не стало.

С Пушкиным Гоголя объединяло и другое. Ещё в статье "Несколько слов о Пушкине", написанной в начале тридцатых годов и помещённой в "Арабесках", Гоголь подметил любопытную черту биографии поэта. Когда Пушкин был молод, творческая сила его била ключом, воображение кипело и создавало экзотические, яркие картины, то публика в массе своей платила ему дань восторга и восхищения. Но вот поэт возмужал, предался пристальному исследованию жизни, образы его утратили былую экспрессивность и экзотичность, но зато приобрели невиданную глубину, — и положение изменилось: многие почитатели отпрянули от него. "…Увы! это неотразимая истина: что чем более поэт становится поэтом, чем более изображает он чувства, знакомые одним поэтам, тем заметней уменьшается круг обступившей его толпы, и наконец так становится тесен, что он может перечесть по пальцам всех своих истинных ценителей".

Гоголь тоже развивался, тоже переходил от ярких экзотических полотен, внушённых молодостью, к сосредоточенной глубине, к пристальному и неуклонному выпытыванию тайн жизни. И в его сетовании на непонимание Пушкина "массой публики" звучали личные ноты. Правда, Гоголь не мог бы пожаловаться на уменьшение "круга обступившей его толпы". Число его почитателей стремительно возрастало — и в Петербурге, и в провинции, и особенно в Москве. Но "истинных ценителей" было среди них действительно немного; к тому же Гоголю свойственно было сгущать краски, то есть преувеличивать опасность отчуждения. Особенно теперь, когда он творил "Мёртвые души" и в его сознании неумолчно раздавались вопросы: поймут ли как нужно, оценят ли? Вот Пушкин бы понял, оценил… Поэтому-то: "Моя утрата всех больше… Я тешил себя мыслью, как будет доволен он, угадывал, что будет нравиться ему, и это было моею высшею и первою наградою. Теперь этой награды нет впереди…"

Дошли до Гоголя и сведения о последних месяцах жизни и кончины Пушкина — о бессердечии, жестокости власть имущих, о скрытых интригах и прямом преследовании. Это вызывает у него взрыв возмущения и гнева: "Ты пишешь, что все люди, даже холодные, были тронуты этою потерею. А что эти люди готовы были делать ему при жизни? Разве я не был свидетелем горьких, горьких минут, которые приходилось чувствовать Пушкину?.. О, когда я вспомню наших судей, меценатов*, учёных умников, благородное наше аристократство…" В словах Гоголя снова звучат личные ноты; быть может, он вспоминал о недавней реакции на "Ревизора", о гневных или близоруких репликах "умников"-крити-ков или представителей "аристократства". Гоголь объединяет себя с Пушкиным общностью судьбы, в которой достижение творческих высот неминуемо связано с преодолением непонимания, холодности, а то и злобной вражды. И всё это предопределяет теперь исполнение "священного завещания" погибшего поэта.

В марте 1837 года Гоголь направляется в Италию. Вначале едет морским путём, потом по суше, через Геную и Флоренцию*. В конце марта он уже в Риме*.

Поселяется недалеко от площади Испании, на Виа ди Исидоро, 17. Слева, недалеко — Виа* дель Корсо, справа — всего в нескольких шагах ходьбы на узкой улочке — Пантеон*. Дальше, за Тибром — крепость святого ангела*, собор святого Петра*.

Гоголь как-то заметил, что в Рим влюбляешься медленно, но на всю жизнь. Но времени, чтобы прийти к такому выводу, понадобилось ему совсем немного.

Летом того же года Гоголь писал Варваре Осиповне Балабиной, матери своей ученицы Марии: "Вот моё мнение: кто был в Италии, тот скажи "прощай" другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю".

На Гоголя, южанина по происхождению, благотворно действовало тепло — как он говорил "ненатопленное тепло" — Рима. А воздух был тут особенный, пронзительно свежий, настоенный на аромате распускающихся роз. Гоголь шутил: "…часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше — ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были в добрые вёдра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны".

Гоголь не обосновался на одном месте (и никогда этого не сделает до конца жизни): с середины лета он опять в разъездах: в Турине*, Баден-Бадене, Франкфурте-на-Майне… Но в Рим он теперь возвращается почти как домой.