Артём Драбкин - Разведчики

Отношение к немцам в сорок пятом году стало другим?

Немцы сами повода не давали, чтобы к ним относиться с жалостью, с пренебрежением или со снисхождением. В Германии они держались до последнего патрона. Может, на других участках фронта они сами толпами сдавались в плен, но мне помнится, что в конце войны каждый бой у нас был тяжелым и заканчивался большой кровью. Нам даже довелось увидеть одного фанатика, гаденыша из гитлерюгенда, которому оторвало ногу, а он, истекая кровью, продолжал по нам стрелять.

В 1945 году, по моему мнению, немцы бились с упорством обреченных. И жалости к ним никто не испытывал. Даже при допросе пленных попадались такие нацисты-фанатики, что нам в лицо плевали, презирая смерть…

В Данциге очень сильные бои были, и когда гитлеровцев прижали спиной к морю, то началось побоище. Немцы бежали к морю, пытаясь хоть как-то спастись, попасть на последние баржи, уходящие из порта, бросались вплавь в ледяную воду, а мы с берега безжалостно били по ним вниз из пулеметов, а потом подошла артиллерия, и вообще начался расстрел прямой наводкой, по принципу: «Если враг не сдается, то его уничтожают», долбили по пирсу, по всем причалам, пока последний немец не упал.

Я тоже с остервенением стрелял по берегу, битком набитому солдатами во вражеской форме, и в голове у меня в это время «крутились» кадры из кинофильма «Чапаев», как казаки из «максима» бьют по переплывающим Урал красноармейцам. Нечто похожее было. Но если мы в плен еще брали, то поляки никого за собой в живых не оставляли. Там же, под Данцигом, поляки собрали на поляне две сотни пленных гитлеровцев и всех до одного скосили из автоматов. Мы потом мимо этой поляны, заваленной трупами, прошли, так нам не по себе стало… Я будто снова в Сталинград попал…

В конце войны все озверели – и мы, и враг.

В Польше линия окопов немцев шла вдоль высокой водонапорной башни. Нейтральная полоса – 500 метров ровного поля. И тут немцы по громкоговорителю передают, что сейчас будут расстреливать взятого в плен «рус Ивана», который «не хотел помочь вермахту», видно, он на допросе ничего им не рассказал. С башни его скинули, на наших глазах, и стрелять в него начали, еще когда тело летело вниз. А погибший был из нашего полка, сержант Федоров… Сами понимаете, что после этого произошло в наших сердцах и душах… На Одере власовцы делали засады в разлитой пойме реки. Идет наша лодка по мелководью, и тут в темноте пьяный оклик сбоку: «Куда плывешь, Ваня?!» и сразу фаустпатрон в тебя в упор летит. Когда взяли плацдарм, то только на участке полка набралось человек восемьдесят пленных власовцев, тех, кого до штаба довели. Построили их в колонну, обматерили, и конвой из автоматчиков повел их в тыл.

7 разведчиков, остатки взвода. Май 1945 года

А дорога в гору идет, мимо наши машины едут. Шоферня видит по нашивке на рукаве немецкой формы, кого ведут, проклинают предателей Родины и дальше – в гору. И видно, кто-то из водителей встречному шоферу сказал, мол, там сзади власовское отродье в колонне конвоируют. И водитель «Студебеккера», шедшего с горы, разогнал машину, и со всей скорости, специально врезался в колонну пленных… На наших глазах все произошло… И что вы думаете, кто-то покалеченных «власовцев» в санбат повез?.. Жестокость в конце войны дошла до апогея… Просто всего рассказывать не хочется…

Расскажите про Ваш последний бой.

Дивизию ввели в бой из второго эшелона в последних числах апреля, когда бои уже шли в центре Берлина. На Александерплац было расположено здание Берлинского управления полиции, и этот дом не могли взять двое суток. Два батальона штурмовали этот «полицейпрезидиум» и не продвинулись ни на шаг, понесли серьезные потери, только наши убитые на площади цепями лежали да сгоревшие танки «Т-34» стояли.

Вокруг сплошные развалины, авиация наша и союзников постаралась в свое время.

Мой взвод находился в подвале, и кто из этого подвала в полный рост вышел – сразу покойник. Меня Максимов вызвал в штаб полка: «Даем тебе два «ИС-2», бери своих разведчиков, ворвешься в здание полицейского управления и закрепишься. Начнешь с подвала, очистишь этажи, потом дойдешь до чердака и подожжешь его. Дашь этим сигнал, что здание захвачено». Я спустился в подвал к своему взводу: «Ну что, мальчики, пойдем. Нам задание дали». Добавили к нам двух химиков для постановки дымзавесы, старшего лейтенанта-арткорректировщика, всего было в группе 36 человек. Подошли два «ИСа», и ПНШ Дмитриев приказывает мне сажать бойцов на броню.

М.Л. Шиндер в наши дни

Я отказываюсь, и Дмитриев сразу поволок меня к Максимову, мол, посмотрите, товарищ полковник, Шиндер приказ отказывается выполнять. Максимов: «Ты почему, сукин сын, отказываешься?!» – «Товарищ полковник, если я разведчиков на броню посажу, то одного фауста достаточно, чтобы сразу полвзвода перебило. Это же верная смерть. Пусть танки идут вперед, я прикроюсь броней, за вторым танком, и так подойду вплотную к зданию». В штабе полка присутствовал замкомдива полковник Булгаков, он потянул Максимова за китель и говорит: «Ты лейтенанта послушай, он дело говорит», и Максимов сменил гнев на милость: «Ладно, сукин сын, выполняй!» Мы пошли, а по нам шквальный огонь из автоматов и пулеметов. До здания оставалось метров сто, как подорвали передний танк. Я крикнул своим: «Все налево, в развалины!» Кинулись туда, спустились в подвал, нашли канализационный люк, спустились и попали в тоннель, по которому можно было идти почти в полный рост. И выбрались мы из этого тоннеля уже в развалинах с тыльной здании управления полиции, от него нас отделяла улица, но она была пристреляна, и как только химики стали ставить дымзавесу, снайперы по нам открыли огонь. Двух бойцов, стоявших по бокам от меня, сразу сразили разрывными пулями. Даю команду: «Вперед, за мной, по одному!» и побежал вперед. Перед нами такой заборчик, высотой меньше метра, мы через него перепрыгнули и оказались прямо под стеной здания. Видим дверь, я ее открыл, оттуда ни выстрела, все рванули туда, попадаем в подвал. Как только мы забежали, в подвале погас свет. Полная темнота, но у нескольких разведчиков были ручные фонарики, они стали светить передо мной. Стоят в подвале плотной толпой гражданские немцы, человек сто, а может, чуть меньше, сразу поднимают руки вверх. Стоят как бы амфитеатром, полукругом. Я спрашиваю по-немецки: «Где выход из подвала, где лестница наверх?!» Все молчат. Прямо передо мной жирный немец, в годах, я обращаюсь к нему: «Где первый выход наверх?», а он мне в ответ в лицо плюет. Я ему сразу финку в живот засунул, да еще провернул ее для верности, на пару раз. Толстяк за секунды «отошел в мир иной». Кричу Маняшину: «Дай очередь поверх голов!», он выстрелил из автомата, и все гражданские сразу упали на пол, а мы увидели просвет за их спинами, лестница наверх. И начали брать здание. В каждую комнату кидаешь гранату, даешь очередь из автомата, проверка, есть кто живой, и двигаемся дальше. В ответ немцы стреляют по нам из автоматов и пулеметов, кидают гранаты, по лестничному пролету бьют из фаустпатрона, все вокруг горит. Уже второй этаж взяли, и мне Касюк показывает глазами на разбитое окно – по канату вниз снаружи, во внутренний дворик-колодец спускаются немцы, почему-то запомнились их начищенные сапоги. Стрелять не стали, только кричу одному из разведчиков: «Петька, возьми еще кого-нибудь, принимай их внизу! Бери живьем!» На третьем этаже сопротивление немцев закончилось, и поджигать здание мы не стали… Осталось нас из 36 человек только девять, но двое тяжелораненых. Остальные убиты, ведь весь бой шел в упор… Мне осколок гранаты попал в голову, я думал, что он прошел по касательной (а потом в госпитале выяснилось, что он срезал кусок кости и вмял теменную кость внутрь), кровь шла не останавливаясь. Каски у нас никто никогда не носил… Я спустился во дворик, а там Маняшин держит под прицелом свой «улов» – восемь офицеров, всех тех, кто по канату пытался спуститься с третьего этажа и сбежать. Все офицеры холеные, здоровые, да еще эти сапоги блестящие…. А у меня почти весь взвод побило… И тут на меня «нашло», я выстроил этих офицеров в ряд и всех лично застрелил… Сзади, уже перебежав через площадь, в здание и внутренний двор вбегали наши солдаты из стрелковых частей, а мы, семь человек, оставшиеся на ногах, смотрели на убитых немцев и не могли до конца осознать всю боль и тяжесть потери своих товарищей-разведчиков в последнем бою. Вот, посмотрите, фотография, на ней все семь бойцов моего взвода, оставшихся в живых. Прошло некоторое время, и у меня из-за этого ранения в голову началось гнойное воспаление мозговых оболочек, меня отвезли в госпиталь, и врачи спасли от смерти, но пролежал я в госпитале несколько месяцев.