Алексей Эйснер - Двенадцатая интернациональная

Но больше всего Белов завидовал нашему комбригу, хотя к этой зависти и примешивался оттенок осуждения, так как Лукач позволил себе презреть в отношении переписки полученные строжайшие инструкции. Оставив в Москве русскую жену и дочь, только что перешедшую в десятый класс, он скрытно тосковал по ним, вероятно, не меньше Белова, но, вылепленный из другого теста, как-то еще в ноябре, в доме фуэнкарральского священника, то улыбаясь, то вздыхая, написал длинное письмо, заклеил и, старательно перенеся на конверт из своей записной книжки адрес, попросил меня проверить, правильно ли он скопирован. Адрес оказался, к моему удивлению, парижским. Я нашел все в порядке, но полюбопытствовал, откуда у проезжего из Москвы завелась знакомая француженка в Париже?

— Открыть вам правду, никакая она не знакомая, а просто дежурная за конторкой гостиницы, боюсь, встреть я ее сегодня, и не узнал бы. Но она согласилась послужить каналом для связи с моими. Пока обещанная спецпочта закурсирует, неизвестно, сколько воды утечет. Я-то знаю, как эти пакеты второстепенного назначения собираются и отправляются. Сам дипкурьером был. Поэтому, предвидя вероятность всяческих заминок, я и договорился с этой доброй тетей — она по счастью чуточку по-немецки понимала, — что буду посылать письма ей, а она переложит в другой конверт: я их несколько штук надписал и марки приклеил. А чтоб по дороге никто не прочитал, я пишу по-венгерски. Ни жена, ни дочь венгерского языка не знают, но у них там переводчик под рукой — мой племянник…

Скептицизм Лукача в отношении сроков переправки писем от советских добровольцев в Испании их родным и ответных оправдался. И он, и Белов, и Петров впервые законным путем получили весточки из дому лишь к концу января. Фриц же за все проведенное с нами время, то есть до марта, не получал ничего, и ему оставалось довольствоваться просьбами к жене дальновидного Лукача, переданными через два или три контрабандных послания, чтобы та позвонила и передала привет.

Вообще же у меня создалось впечатление, что в Коминтерне к организации регулярной переписки между сражавшимися в Испании и их семьями относились серьезнее, чем в Наркомате обороны. Доказательством может послужить хотя бы следующий красноречивый факт. Уже в начале 1938 года, незадолго до своего отъезда на родину, саперный лейтенант, с которым, к исходу декабря 1937-го, мы совместно проводили некую операцию к западу от Теруэля и о котором я только и помню, что его звали Иваном и что он был командирован в Испанию из Белорусского военного округа, показал мне полученное на днях единственное письмо от жены. Поскольку текст его характеризовал не одну работу спецпочты, он врезался мне в память так, что и через тридцать лет я цитирую начало его почти дословно: «Здравствуй, Ваня! — писала бедная молодая женщина. — Не могу тебе высказать, до чего мы с Витей (Иван пояснил, что Витя — его друг) переживали и сколько я плакала, после того как тебя вызвали в штаб округа и ты исчез бесследно. Уж, прости, но мы долго думали, что с тобой приключилось совсем плохое [40] Дело было в 1937 году. , и лишь недавно, прочтя в газете «Правда», что ты награжден орденом боевого Красного Знамени за выполнение особых заданий партии и правительства, мы с радостью догадались, где ты…»

Изменения к лучшему в быту штаба отразились и на нашем внешнем виде. Пусть, за исключением Лукача, никто из нас не выделялся особой элегантностью, но по крайней мере никто больше не забывал побриться, а также почистить обувь и одежду. Известную роль в этом, несомненно, сыграло утверждение высшими инстанциями приказа по бригаде о присвоении званий. По нему залечивающий рану «пуковник» Петров обрел право официально именоваться «коронелем», что, однако, не являлось производством, а лишь переводом его звания на испанский, ибо Петров окончил, как выяснилось, академию имени Фрунзе, после чего был зачислен в запас РККА полковником; по этому же приказу Белов, в качестве бывшего болгарского капитана артиллерии, имевшего опыт войны 1914—1918 гг., был произведен в майоры — по-испански «команданте»; Кригер сделался капитаном, который в Испании произносится точно так же, как в России; Херасси, уже носивший этот чин, остался при своих; Мориц и я получили производство в лейтенанты, вернее, в «теньенте», а Клоди стал алфересом.

Время оказывало воздействие даже на русский язык, на котором говорили между собой венгр Лукач, болгары Петров и Белов, немец Кригер, серб Бареш и я. В нашу речь постоянно вклинивались и от частого употребления оседали в ней французские или испанские термины, а порой и целые обороты. Так, за батальоном Андре Марти, обычно называемом «франко-бельгийским», постепенно, взамен этого пятисложного определения, закрепилось трехсложное: «франко-бельж»; медицинская часть также под французским влиянием понемногу превратилась в «санитарную службу»; передний край соответственно — в «первую линию»; станковые пулеметы именовались теперь «тяжелыми», а ручные — «легкими», самолеты — «авионами», а грузовики — в рифму — «камионами», командный пункт — по начальным буквам французского словоупотребления — «Пе-Се», а и без того не русская маскировка — «камуфляжем». Что же касается испанской терминологии, то она пока проявлялась преимущественно в области транспорта, и вместо «бензин» все приучились говорить «газолина», вместо «мотоциклист» — «моториста», а легковую машину звали «коче»; впрочем, и окоп все чаще заменялся эквивалентным и общепонятным «тринчера».

Но наиболее значительная перемена произошла в наших внеслужебных отношениях, делавшихся с каждым днем все более и более дружественными. Не у всех, правда, со всеми. Реглер, например, продолжал относиться ко мне с прохладной иронией, не возникло близости также между мной и Херасси (с которым зато заместитель комиссара бригады коротко сошелся). Настороженно относился ко мне и Бареш. Зато Лукач держался со мной все ласковее, тепло обращался Белов, из тех же, с кем я был на равной ноге, у меня не только сохранялась прежняя дружба — с Клоди, но возникла и новая — с Прадосом. В свободные минуты он все чаще заводил со мной нескончаемые отвлеченные беседы.

Как-то, еще в Ла-Плайя, Прадос повел речь о своеобразии испанской культуры, а с нее незаметно соскользнул на особенности испанского национального характера. Тема эта оказалась коньком Прадоса. Об исключительности психологии среднего испанца, о непобедимом его индивидуализме он говорил долго и увлеченно: томные, как у восточной красавицы, глаза его загорелись, голос зазвучал запальчиво, а французские предложения потеряли завершенность, и в них стали попадаться кастильские обороты и речения. Многое в утверждениях Прадоса неприятно напоминало мне опостылевшие эмигрантские толки о вселенской миссии российского народа, о сверхъестественной широте его натуры, о нашей извечной самобытности и прочем. Я не скрыл от Прадоса, на какие ассоциации навели меня его речи, и добавил, что у русских эмигрантов подобные затхлые разговорчики в обязательном порядке попахивают Достоевским, Прадос на него, к счастью, не опирается, но зато ссылается на Гойю. Но есть ли что-нибудь общее в их видении мира или нет, неважно. Важно, что восторженное любование оригинальными чертами своего народа ничего общего не имеет с интернационализмом. Да и можно ли сбрасывать со счетов, к какой историософии практически привело проникшее в душу немецкого бюргера романтическое убеждение в особой исторической роли Германии?