Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

Не разлучайся, пока ты жив. Ни ради дела, ни для игры, Любовь не стерпит не отомстив, Любовь отымет свои дары.

Потом в скобках — «3. Гиппиус», потом дата, потом строчное, высотой в прописное

«а», пересеченное горизонтальной чертой.

«Мы теряем лета наши, как звук. Дней лет наших семьдесят лет, а при большей крепости восемьдесят лет», — несомнительно свидетельствует Псалтирь. Да еще двадцать — тридцать, пока сами не умрут, помнят покойного дети, вот как раз и век человеческий, сто лет. А потом уже «помяни, Господи, всех, за кого некому молиться».

Памяти «в род и род» добиваются люди святой жизни, памяти долговечной — вызвавшие своими делами великое противодействие Провидения. В особое положение поставлены поэты:

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит — И славен буду, я… —

при непременном условии:

…доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит.

Поэты поставлены в особое положение не тем, что оставляют после себя книгу как вещь, пребывающую в дальнейшем употреблении, и не тем, что поэт–потомок, по роду своих интересов натолкнувшись на нее или отыскав, должным образом оценит или даже использует стихи предка. Поэт «не умирает весь» не только в осколке строки, который прихотливо сохранило время, безымянном и случайном, но и в пропавших навсегда стихотворениях и поэмах, другим каким–то поэтом когда–то усвоенных и через позднейшие усвоения переданных из третьих, десятых, сотых рук потомку. В принципе поэт остается «славным» («И славен буду я…») — то есть слывет, вспоминается — при чтении любым другим поэтом любой поэзии, поэзии вообще, вспоминается постольку, поскольку он в ней содержится, ее составляет. Иначе говоря, поэзия и есть память о поэте, не его собственная о нем, а всякая о всяком, но чтобы стать таковой, ей необходимо быть усвоенной еще одним поэтом, все равно, «в поколенье» или «в потомстве». Усваивается же она им уже «на уровне» чтения, «в процессе» чтения.

При чтении читателем–непоэтом поэт тоже остается «славным», но эта слава совсем иного качества: непоэт — только приемник, поглотитель поэтической энергии, в него уходит творческий посыл поэта, на нем кончается. Ахматова в заметках на полях пушкинских стихов пишет об «остатках французской рифмы»: распространенная рифма rivage (берег) — sauvage (дикий) превращается у Пушкина в устойчивую формулу «дикий брег». Так вот, разница между этими двумя славами (у читателя–непоэта и у читателя–поэта) подобна разнице между услаждающим слух французским созвучием и самостоятельным образом. Непоэт благодарен читаемому им автору, умиляется, называет его «мой»; поэт пускает его в дело. Именно в дело, а не на украшения: одну из колонн можно взять в готовом виде из привезенных с раскопок, из валяющихся среди руин, из лишних у соседа, что и делалось всегда и делается на стройке; но она должна быть несущей, а не декоративной. Читатель–непоэт декорирует свою речь лепниной стихов. «Иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал», — дает Пушкин пример такого усвоения–присвоения поэзии. «Дикий брег» — чисто пушкинский строительный блок, хотя пошли на него элементы чужой архитектуры. То есть: читающий поэт читаемую поэзию усваивает не в общепринятом смысле слова, он усваивает ее новым стихом.

Когда это происходит, усвоенное обновляется двояко: не бывшими прежде стихами — и обогащением стихов, в них отраженных. Сравнивать поэзию со строительством можно только для наглядности: поэтическая «колонна» в отличие от архитектурной возникает в новом здании, сохраняясь и в прежнем. Этим сохранением–преобразованием творческий акт усвоения поэзии напоминает метаморфозы у древних, с той поправкой, что Филомела, превращенная в соловья, продолжает быть Филомелой. Из того, что один не умрет, пока будет жив другой, следует, что в каждый момент поэзии оба живы. Эта жизнь не вечная: зависящая от людской памяти, она существует лишь «доколь». Но память — подобие бессмертия, попытка получить бессмертие «своими силами», и так как лучшего подобия в подлунном мире нет, предлагает считать ее бессмертием настоящим, умалчивая о том, что это все–таки лишь имитация бессмертия.

Я ведаю, что боги превращали

Людей в предметы, не убив сознанья.

Чтоб вечно жили дивные печали.

Ты превращен в мое воспоминанье.

Это сказала молодая Ахматова. С какого–то времени, если не с самого начала, все се творчество становится подчиненным одному желанию — превратить мертвое в живое. Магия, вызываемая феноменом поэзии, граничит у нее с колдовским искусством вызывать умерших: живым голосом ушедших хотела она говорить. Высшей концентрации эти усилия достигли в «Поэме без героя». «Их голоса я слышу… — пишет она о друзьях, погибших в ленинградскую блокаду, — когда читаю поэму вслух…» — и впечатление такое, что голоса звучат не только в ее памяти, но и в ее реальности,

«Цитируя» в своих стихах поэтов–предшественников, Ахматова сознательно выступает как предсказанный ими будущий «пиит» — живой ради их неумирания. Среди немногочисленных книг ее библиотеки всегда под рукой были Библия, Данте (в итальянской антологии начала века, которую заключали стихи составителя. «Ради этого и антологию составлял», — комментировала она), полное собрание Шекспира в одном томе, то же Пушкина. Реминисценции из них, менее или более зашифрованные, столь многократны и благодаря тончайшему вживлению их в ткань ахматовских стихов часто столь трудно уловимы, что следует говорить о постоянном библейском, или дантовском, или шекспировском слое в ее поэзии. Но при этом, мне кажется, не следует понимать только как стилизацию под античность ее «Музу»,

И вот вошла. Откинув покрывало.

Внимательно взглянула на меня.

Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала

Страницы Ада?» Отвечает: «Я».

Этот внимательный взгляд Музы так же конкретен, как все взгляды и взоры ее стихов, например того же Блока:

Как хозяин молчаливый Ясно смотрит на меня!

Она любила повторять, что прохожие на улице, завидев Данте, шептали друг другу: «Вот человек, который побывал т а м». Строкою «Внимательно взглянула на меня» описание прихода Музы выводится из сферы воображения, так же как современники Данте не воображали, что он был т а м, а были в этом уверены.

В год возвращения из эвакуации и встречи с искалеченным Ленинградом, отметив пятьдесят пятый день рождения, Ахматова написала стихотворение из разряда «последних», то есть тех, которые претендуют стать завершающими творчество поэта, — не «Я помню чудное мгновенье», а «Брожу ли я вдоль улиц шумных»: то. что

называется «г» wnoun ~

Наше священное ремесло Существует тысячи лет… С ним и без света миру светло. Но еще ни один не сказал поэт. Что мудрости нет, и старости нет, А может, и смерти нет.