Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

Ахматова говорила о нем всегда весело и уважительно (кроме того раза, когда ею были произнесены слова о «мужчине в золотой клетке»), считала его очень влиятельной на Западе фигурой, уверяла, правда, посмеиваясь, что «Таормина и мантия», то есть итальянская литературная премия и оксфордское почетное докторство, — «его рук дело» и что это «он сейчас о Нобелевке хлопочет» для нее, хотя при встрече с нею в 1965 году и в позднейших воспоминаниях он это начисто отрицал. Она ценила его оценки, ей импонировали его характеристики людей, событий, книг, Она' подарила мне его книжку «The Hedgehog and the Fox» («Еж и Лиса») о Толстом как историке, открывающуюся строкой греческого поэта Арилоха: «Лиса знает множество вещей, а Еж знает одну большую вещь» — и под этим углом рассматривающую писателей: ежей — Данте, Платона, Паскаля, Достоевского, Пруста, и лис — Шекспира, Аристотеля, Гёте, Пушкина, Джойса. Ее рукой в книжке подчеркнуты места: «Толстой был по природе лисою, но считал себя ежом» и «конфликт между тем, что он был и чем себя считал». Возможно, она слышала в этих словах отзвук своих собственных, которые не уставала повторять, порицая Толстого за двойную мораль (непосредственную — и выражавшую мнение его круга, семьи, общества), и которые она высказала, в частности, Берлину в том многочасовом разговоре и впоследствии приведенных им в мемуарах: «Толстой знал правду, однако понуждал себя постыдно приспосабливаться к обывательским условностям».

В разговоре она часто называла его иронически–почтительно «лорд», реже «сэр»: за заслуги перед Англией король даровал ему дворянский титул. «Сэр Исайя — лучший causeur [2] Собеседник (франц.). Европы, — сказала она однажды. — Черчилль любит приглашать его к обеду». В другой раз, когда, заигравшись с приехавшими в Комарово приятелями в футбол, я опоздал к часу, в который мы условились сесть за очередной перевод, прибежал разгоряченный, и она недовольно пробормотала: «Вы, оказывается, профессиональный спортсмен», причем «спортсмен» произнесла по–английски, — я спросил по внезапной ассоциации, а каков внешне Исайя Берлин. «У него сухая рука, — ответила она сердито, — и пока его сверстники играли в футболь, — «футболь» прозвучало уже по–французски, — он читал книги, отчего и стал тем, что он есть». Она подарила мне фляжку, которую он на прощание подарил ей: английскую солдатскую фляжку для бренди.

Английскую тему, или, как принято говорить на филологическом языке, английский миф, поэзии Ахматовой обнаруживает не единственно шекспировский след ее стихов. Байрон, Шелли, Ките (напрямую и через Пушкина), Джойс и Элиот подключены к циклам (или циклы к ним) «Cinque», «Шиповник цветет», к «Поэме без героя» наравне с Вергилием и Горацием, Данте, Бодлером, Нервалем. Но подобно тому как появление Исайи Берлина на ее пороге и в ее судьбе, беседа с ним, ночная — в комнате и бесконечная — «в эфире», были не только встречей с конкретным человеком, но и реальным выходом, вылетом из замкнутых, вдоль и поперек исхоженных маршрутов Москвы — Ленинграда в открытое, живое интеллектуальное пространство Европы и Мира, в Будущее, гостем из которого он прибыл, — так и протекание сквозь ее стихи струй Шекспира соотносило их не конкретно с романтизмом, индивидуализмом, или модернизмом, или с «Англией» вообще, но тягой, постоянно в Шекспире действующей, всасывало в Поэзию вообще, в Культуру вообще, во «все» вообще, если иметь в виду ее строчку «Пусть все сказал Шекспир.,.».

Пользуясь шекспировским материалом, она сдвигала личную ситуацию таким образом, чтобы, перефокусировав зрение читателя, показать ее многомерность. Эти сдвиги в обыденной жизни свидетельствовали о ее мироощущении или об установке (что в ее случае, особенно в поздние годы, было одно и то же), а в поэзии стали одним из главнейших и постоянных приемов. Наиболее частым сдвигом было смыкание не соответствующих один другому пола и возраста. Она написала мне, тогда молодому человеку, в одном из писем: «…просто будем жить как Лир и Корделия в клетке…» Здесь перевернутое зеркальное отражение: она—Лир по возрасту и Корделия по полу, адресат — наоборот. Та же расстановка участников «мы» в ее замечании: «Мы разговаривали, как два старых негра», которое, вероятно, учигывало пушкинскую заметку из отдела Habent sua fata libelli («Свою судьбу имеют книги» — есть дневниковая запись Ахматовой под тем же заглавием) в «Опровержениях на критики»: «…Отелло, старый негр, пленивший Дездемону рассказами о своих странствиях и битвах».

Сдвиг по грамматическому роду в ее шутливом упреке молодым англичанкам: «А еще просвещенные мореплавательницы!» — напрашивается, если вспомнить «рыжих красавиц» ее прежних стихов и «рыжую спесь англичанок» у Мандельштама, на сопоставление с подобным сдвигом в строчках 1961 года о призраке: «Он строен был и юн и рыж, он женщиною был». По этой же схеме она изменила расхожую формулу–штамп того времени «секретарша нечеловеческой красоты», введя в трагедию «Энума элиш» «секретаря нечеловеческой красоты», И таков же был механизм некоторых ее шуток: «Бобик Жучку взял под ручку», — когда, выходя из дому, она опиралась на мою руку. Или: «А Коломбине между тем семьдесят пять лет», — как заметила она, прочитав преподнесенный ей молодым поэтом мадригал.

Сложнее построены сдвиги по функции. Ключ к их расшифровке можно получить на сравнительно простом примере реплики из «Улисса» Джойса: «You cannot leave your mother an orphan» («Ты не оставишь свою мать сиротой»), которую Ахматова предпосылала эпиграфом последовательно к нескольким своим вещам, включая «Реквием», и окончательно — к циклу «Черепки». Следствием такого сдвига оказывается множественность функций, множественность ролей, в которых одновременно выступает лирическая героиня Ахматовой, — прием, в частности (и, возможно, наиболее полно) осуществленный в цикле «Полночные стихи».

••

«Заграница» Ахматовой была двух видов: Европа ее молодости — и место обитания русской эмиграции. Заграница громких имен, новых направлений и течений, благополучия и веселья оставалась чужой и. в общем, малоинтересной. Политике, всегда привлекавшей ее внимание, она находила объяснение в конкретных людях, их отношениях, привычках и манерах — несравненно более убедительное, чем в борьба за свободу и за сырье.

Впервые она оказалась за границей в двадцать один год. Тогдашние впечатления сложились через полвека в очерк «Амедео Модильяни» и сопутствующие ему заметки — ядро (вместе с «Листками из дневника») ахматовской прозы. Воспоминания о Модильяни дописывались и компоновались на моих глазах — я тогда был у нее за секретаря, — и то, что в них не попало, если и выглядело менее существенным, чем попавшее, оно привлекало к себе специальное внимание тем, почему не попало. Между прочим, она вставила в текст, что Модильяни «интересовали авиаторы… но когда он с кем–то из них познакомился, то разочаровался: они оказались просто спортсменами (чего он ждал?)». Параллельно она мне рассказала такую историю. «Мы, шестеро русских, отправились на Монмартр в какой–то дом. Место было не вполне благопристойное, темноватое: кто–то куда–то выходил что–то смотреть, кто–то приходил. Я сразу села за стол с длинной, до полу скатертью, сняла туфли — они безумно жали ноги — и гордо на всех глядела. По левую руку от меня сидел знаменитый тогда авиатор Блерио со своим механиком. Когда мы поднялись уходить, в туфле лежала визитная карточка Блерио». В этом же роде был рассказ о том, как полковник французского генерального штаба пригласил ее в луна–парк и провел по всем аттракционам: перед каждым непременно спрашивал у служителя: «Est–се que ces attractions sont vraiment amusantes?» («Этот аттракцион в самом деле увлекательный?»).