Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

11 сентября я получил телеграмму из Комарова: «Ликуем — Анна, Сарра, Эмма». Сарра Иосифовна Арене вела хозяйство Ахматовой, Эмма Григорьевна Герштейн тогда гостила у нее. Ликование было по поводу того, что Бродский наконец на воле. Этому предшествовало несколько ложных обещаний скорого его освобождения. В октябре 1964 года я встречал в Ленинграде Вигдорову, ехавшую из Москвы собирать подписи тех, кто хотел поручиться за Бродского перед властями. Ступив на перрон, она воскликнула: «Толя, победа!» В Прокуратуре СССР ей сказали, что его вот–вот выпустят, В том же уверяли перед поездкой в Лондон Ахматову в Союзе писателей.

Разумеется, «дело Бродского» по сравнению с «тридцать седьмым» было «бой бабочек», как любила говорить Ахматова. Оно обернулось для него страданиями, стихами и славой, и Ахматова, хлопоча за него, одновременно приговаривала одобрительно про биографию, которую «делают нашему рыжему».

«Реквием» начал ходить по рукам приблизительно в те же дни, в тех же кругах и в стольких же экземплярах, что и запись процесса Бродского, сделанная Вигдо- ровой. Общественное мнение бессознательно ставило обе эти вещи и во внутреннюю, хотя прямо не называемую, связь: поэт защищал свое право быть поэтом и больше никем, для того чтобы в нужную минуту сказать за всех. Стенограмма суда над поэтом прозвучала как гражданская поэзия; гражданская поэзия «Реквиема» — как стенограмма репрессий, своего рода мартиролог, запись мученических актов.

Стихотворения военного времени в цикле «Ветер войны», которые заслужили Ахматовой официальное одобрение и официальный перевод из камерных поэтесс в поэты общественного звучания, были написаны в той же манере, что и «Реквием», точнее — в истощении этой манеры. В промежутке между «Реквиемом» и «Ветром войны» появились стихи, принадлежавшие и той и этой теме. Война с Финляндией 1939— 1940 годов наложилась на аресты и тюремные очереди предшествовавших лет, и посвященное зиме «финской кампании» стихотворение «С Новым годом! С новым горемЬ звучит в реквиемной тональности:

И какой он жребий вынул Тем, кого застенок минул? Вышли в поле умирать.

О том же стихотворение «Уж я ль не знала бессонницы»: по цензурным соображениям Финляндия в нем спрятана за Нормандией, но выдает себя «чужими зеркалами»:

Вхожу в дома опустелые, В недавний чей–то уют. Все тихо, лишь тени белые В чужих зеркалах плывут.

«Дома опустелые» и «чужие зеркала» открыли свою финскую принадлежность, когда сфокусировались в «пустых зеркалах» Финляндии позднейшего стихотворения «Пусть кто–то еще отдыхает на юге», замененных другим цензурным вариантом: вместо

Где странное что–то в вечерней истоме Хранят для себя зеркала, —

было:

И нежно и тайно глядится Суоми В пустые свои зеркала, —

так же как «старый зазубренный нож» заменил собою афинский зазубренный нож». Конец стихотворения «Уж я ль не знала бессонницы» прозрачен:

И что там в тумане — Дания, Нормандия или тут Сама я бывала ранее, И это — переиздание Навек забытых минут?

Если Нормандия на самом деле Финляндия, то «белые тени» — не только лыжники–пехотинцы в маскировочных халатах (самый распространенный образ той войны), а и призраки «навек забытых минут»:

Царского Села, прежде именовавшегося Сарским по своему финскому названию Саари–моис;

гумилевского имения Слепнево — «тихой Корельской земли» (стихотворение «Тот август»): переселенные карелы составляли немалую часть Бежецкого уезда;

Хювинкки, где она в туберкулезном санатории «гостила у смерти белой» (стихотворение «Как невеста получаю»);

и наконец, всей культурной, символистской «Скандинавии» начала века — «тогдашний властитель дум Кнут Гамсун», «другой властитель Ибсен», как вспоминала она через много лет.

Этот «старый друг, мой верный Север», в пространстве ахматовской поэзии отчетливо противопоставлен враждебным Западу, Востоку и Югу:

Запад клеветал и сам же верил,

И роскошно предавал Восток,

Юг мне воздух очень скупо мерил.

Ухмыляясь из–за бойких строк.

Словом, «земля хотя и не родная, но памятная навсегда», в конце жизни давшая ей приют под комаровскима соснами, под ними же и упокоившая ее прах.

Еще об одной вынужденной замене в ее стихах. Как–то вечером ей позвонил редактор «Бега времени» а предложил исправить в «Путем всея земли» строчку «Столицей распятой»;

И будет свиданье Печальней стократ Всего, что когда–то Случилось со мной… Столицей распятой Иду я домой, —

о Ленинграде так выражаться не следовало. Кроме меня, у нее в гостях тогда были Бродский и Самойлов. Она сказала нам: «Давайте замену». Я сравнительно быстро придумал «за новой утратой», она немедленно произнесла: «Принято». Бродский и Самойлов фыркали, выказывала неодобрение, но ничего конкретного не предлагали, она только посмеивалась. Новый вариант был имитацией и эксплуатацией ахматовского метода и больше ничем. Вся история наравне с прочим цензурным разбоем и всей вообще судьбой ее поэзии описывается строчками из «Застольной песенки», обращенными ею к своим стихам:

Сплетней изувечены. Виты кистенем, Мечены, мечены

Каторжным клеймом.

И вовсе не применительно к Пушкину написала она четверостишие, грубо и наивно пришитое к «Слову о Пушкине» белыми нитками: «они могли бы услышать от поэта» — с единственной целью опубликовать запрещенное к публикации:

За меня не будете в ответе,

Можете пока спокойно спать.

Сила — право, только ваши дети

За меня вас будут проклинать.

С начала 1962 года я стал исполнять у Ахматовой обязанности литературного секретаря. Поначалу от случая к случаю, потом регулярно. Обязанности были невеликие: ответить на второстепенное письмо, позвонить, реже съездить, по какому–то делу, переписать на машинке новое или вспомненное стихотворение, отредактировать — очень внешне, главным образом скомпоновать — заметки, чаще всего мемуарные. Все это — раз в несколько дней и всякий раз недолгое время. Когда я предлагал сделать не откладывая еще то–то и то–то, она величественно изрекала: «Запомните: одно дело в один день».

Ежедневно приходило несколько читательских писем, в основном безудержно комплиментарных. «Мне шестьдесят семь лет, всю жизнь целовала и целую ваши стихи…» — когда я дочитал до этого места, Ахматова вдруг переспросила: «Сколько?» «Шестьдесят семь». «Шалунья», — проговорила она через «ы»: шылунья. На некоторые диктовала ответ, всегда короткий. Вообще все личные ахматовские письма короткие. Кто–то написал, что в трудные моменты жизни находил утешение в ее стихах. Она немедленно продиктовала: «Меня же мои стихи никогда не утешали. Так и живу не- утешенная — Ахматова». Время от времени приходили письма из зоны: «Вы меня не знаете» — и так далее, иногда длинные, человек изливал душу. Однажды прислал письмо только что освободившийся из заключения, писал из Томска не то Иркутска, что уже рассказывал о себе, еще когда сидел, теперь просит о помощи. Она сразу же велела выслать деньга телеграфом.