Эдвард Сноуден - Эдвард Сноуден. Личное дело

Я провел неделю с третьего по девятое июня в заточении в своем номере вместе с Гленном и его коллегой из «Гардиан» Ивеном МакАскиллом, который присоединился чуть позже. Мы говорили и говорили, обсуждая программы АНБ, а Лора все кружила над нами, ведя съемку. В противовес этим исступленным дням ночи были пустыми и одинокими. Гленн с Ивеном отправлялись в свой отель – оформлять полученный материал в статьи, а Лора исчезала, чтобы монтировать отснятое на пленку и готовить свой материал совместно с Бартом Джеллманом из «Вашингтон пост», который не приезжал в Гонконг, а работал удаленно с документами, полученными от нее.

Я мог бы заснуть, хотя бы попытаться уснуть – или включить телевизор и на англоязычных каналах, Би-би-си и Си-эн-эн, увидеть реакцию международного сообщества. Пятого июня в «Гардиан» напечатали первую статью Гленна про то, как ордер Суда по надзору за внешней разведкой (FISA) дал разрешение АНБ на сбор информации в американской телекоммуникационной компании «Веризон» с каждого телефона, подключенного к ней. Шестого июня Гленн напечатал историю с PRISM, почти одновременно с аналогичным материалом в «Вашингтон пост», подготовленным Лорой и Бартом. Я знал, и думаю, все мы знали, что чем больше выйдет статей, тем скорее меня разоблачат – отчасти еще и потому, что мой офис уже начал засыпать меня запросами об обновлении статуса, а я не отвечал. И хотя Гленн, и Ивен, и Лора с неизменным сочувствием относились к моей «мине замедленного действия», они ни разу не поколебались в своем стремлении служить истине. Следуя их примеру, я вел себя так же.

Журналистика, как и документальное кино, показывает то, что есть на самом деле. И все-таки интересно, что остается между строк в силу условностей или технологий. В прозе Гленна, особенно в его публикациях в «Гардиан», мы видим узкоспециализированное изложение фактов, нарезанных в жесткой манере, характеризующей личность автора. Проза Ивена более полно отражает его характер – искренний, утонченный, терпеливый и беспристрастный. Тогда как Лора, видевшая многое, будучи редко видимой другими, имела преимущества всезнания и сардонический ум: наполовину искусная шпионка, наполовину искусная артистка.

Разоблачения следовали сплошь одно за другим на каждом телевизионном канале и веб-сайте, и становилось ясно, что правительство США бросила всю свою машинерию на идентификацию источника. Было также ясно, что, как только его найдут, используют найденное лицо – мое лицо, – чтобы снять с себя ответственность: вместо разговора по сути разоблачений начнут оспаривать правдивость и обсуждать тайные мотивы «источника утечки». Понимая, какова ставка, я должен был перехватить инициативу, пока не поздно. Если я не успею разъяснить свои действия и намерения, правительство это сделает за меня, но так, чтобы сбить фокус и отвлечь от собственных прегрешений.

Моя единственная надежда – принять бой, опередив их и раскрыв себя. Я дам публике достаточно деталей, чтобы удовлетворить возбужденное любопытство, с ясным утверждением, что случившееся объясняется не особенностями моей личности, а фактами, не совместимыми с принципами американской демократии. Потом я исчезну так же быстро, как появился. По крайней мере таков был план.

Мы с Ивеном решили, что он напишет очерк о моей карьере в разведывательном сообществе, а Лора предложила снять видеообращение, которое появится одновременно с публикацией в «Гардиан». В нем я единолично признаю себя в качестве источника, сообщившего о глобальной массовой слежке. Но хотя Лора вела съемки всю неделю (многое из отснятого позже войдет в ее документальный фильм Citizenfour ), нам просто не хватило времени просмотреть материал в поисках кусочков, где я говорю более связно и держу визуальный контакт. То, что она в конце концов предложила, – это первое записанное обращение, которое снималось прямо тогда, и оно начинается словами: «Эм, мое имя Эд Сноуден, и мне – э-э-э – 29 лет».

Привет, мир!

Хоть я никогда не сожалел, что открылся миру, все-таки хотелось бы сделать это с хорошей дикцией и с более четким планом дальнейших действий в голове. По правде говоря, плана никакого у меня и не было. Я изначально не слишком задумывался о том, что стану делать, когда игра закончится, – может быть, оттого, что благополучный исход казался маловероятным. Все, что меня занимало, это возможность выложить факты перед всем миром: я рассчитывал, что, предав документы огласке, я могу полагаться на милосердие общественности. Ни о какой стратегии отступления не могло быть и речи, так как каждый шаг, обдуманный заранее, увеличивал риск воспрепятствовать разоблачениям.

Если бы я позаботился предварительно о том, чтобы улететь в конкретную страну и там искать убежище, меня бы назвали агентом этой страны. Тогда как если бы я вернулся в свою собственную страну, лучшее, на что я мог бы рассчитывать, это арест сразу после посадки самолета и обвинение, согласно Закону о шпионаже. Это обрекало бы меня на показательный процесс без реальной защиты, профанацию, шоу, на котором любые разговоры по существу имеющихся фактов были бы под запретом.

Самым большим препятствием на пути справедливости стал бы главный порок закона, допущенный правительством намеренно. Никому, оказавшемуся в моей ситуации, не дали бы сказать на суде, что разоблачения, которые я сделал перед журналистами, для общества благотворны. Даже и теперь, спустя несколько лет, мне не позволили бы сказать, что на основании отчетов по следам моих разоблачений конгресс изменил ряд законов, касающихся слежки. Он убедил суды отменить часть программ массового слежения как противоречащие закону, а также вынудил главного прокурора и президента США признать, что дебаты по поводу массовой слежки чрезвычайно важны для общества и в конечном итоге укрепляют страну. Все эти аргументы были бы сочтены не просто неуместными, а недопустимыми при той форме судебных разбирательств, с какими я бы столкнулся, если вернулся на родину. Единственное, что мое государство доказывало бы в суде, – это то, что я раскрыл засекреченную информацию журналистам, факт, не подлежащий сомнению. Вот почему всякий, кто считает, что я должен был вернуться в Штаты для судебного разбирательства, на самом деле говорит, что я должен вернуться за приговором, и этот приговор что тогда, что сейчас был бы наверняка суровым. Раскрытие сверхсекретных документов – не важно, иностранным шпионам или своим журналистам – карается сроком до десяти лет за каждый документ.

С того момента, как видео, снятое Лорой, 9 июня появилось на сайте «Гардиан», я был обнаружен. У меня на спине была мишень. Я знал, что заведения, которые я опозорил, не угомонятся, пока не получат меня с мешком на голове и в наручниках. А до тех пор (скорее всего, и после) они будут преследовать моих родных и стараться всячески опорочить меня, исследуя каждую деталь моей биографии и карьеры, чтобы запятнать меня или пустить дезинформацию. Мне хорошо была знакома технология этого процесса благодаря прочтению секретных внутренних материалов о случаях в самом ведомстве, а также судебных дел других разоблачителей. Я знал историю героев, таких как Даниэль Эллсберг и Энтони Руссо, а также относительно недавнюю историю Томаса Тамма, адвоката Управления разведывательной политики и анализа, одного из отделов Министерства юстиции – многие отчеты о незаконной прослушке в середине 2000-х годов ссылались на него как на источник. Были также Дрэйк, Бинни, Уиби и Лумис – последователи Перри Феллворка в цифровую эпоху. Феллворк еще в 1971 году раскрыл в прессе существование тогда еще негласного АНБ, что заставило Сенатский церковный комитет (предшественник современного Сенатского комитета по разведке) утверждать, что цель агентства ограничивается сбором скорее иностранной, нежели внутренней разведывательной информации. А еще известна история рядового армии Челси Мэннинг, которая за свой проступок – раскрытие фактов военных преступлений США – была отдана под трибунал и приговорена к 35 годам тюремного заключения, из которых отбыла семь. Приговор был смягчен под влиянием международной общественности, возмущенной тем обращением, которому она подвергалась в одиночной камере.