Михаил Беломлинский - Мне повезло: я всю жизнь рисую!

И зал грохнул от хохота. Они с Марлен не поняли, что произошло, но переводчица, необыкновенно грудастая, пучеглазая Нора перевела и объяснила, что эти люди смеются потому, что ни одного из перечисленных языков не знают. Он тогда так и не понял, что здесь смешного, скучным взглядом обвел зал и вдруг увидел эту красивую, яркую женщину, такой необычной наружности. Сидящий рядом с ней мужчина тоже был необычен — его абсолютно лысую, гладко выбритую голову безупречной формы украшали черты лица замысловатой лепки, крупные, извилистые и нос, и губы. С веселым прищуром светились на лице умные живые глаза. И в осанке его ощущалась какая-то нездешняя свобода. «Хорошо бы познакомится с ними, — подумал Берт Бакарак, аккомпаниатор и даже много больше, чем аккомпаниатор, стареющей Марлен. — Старушка совсем закиснет в этом городе от скуки. Белые ночи, конечно, красивы, но это все не для неё. Нужно какое-то общество…»

Официальная часть встречи закончилась, он ринулся в толпу, но куда-то они исчезли — эта женщина и её спутник. И вот вдруг здесь, на Невском, он увидел её.

Чудесно! У него есть приличный повод подойти. Спросить, куда и почему они так быстро исчезли тогда. Он почему-то был уверен, что эта женщина поймет его. Она должна говорить по-английски или на каком-нибудь еще языке, кроме русского.

Жанна училась на отделении восточных языков в Университете и бегло болтала на китайском. Чуть-чуть знала английский. Во всяком случае, сумела объяснить, что спутником её на той встрече был муж — Гага. Он художник. Вместе с другом, тоже художником, владеет мастерской, ателье. Недалеко, на Васильевском острове. Можно дойти пешком, а можно доехать.

В мастерской у Миши с Гагой Берту очень понравилось. Особенно его поразил шарж на Марлен Дитрих — вот она стоит на сцене в своем знаменитом палантине из пуха гагары, накинутом на платье, усыпанное бриллиантами — величественная, недоступная и притягательная, божественная, манящая Марлен.

Миша нарисовал этот шарж сразу после концерта — по тем зарисовкам, которые сделал в своем альбоме. Особенно удобно рисовать было потом, когда уже все кончилось, и только гремели аплодисменты. Казалось, они никогда не смолкнут, и это чудо, нам явленное в лице Марлен, никогда не покинет сцену — так и будет стоять в исполненной неподражаемой грации позе, сверкая, сияя, нездешним светом озаряя нашу жизнь. Лева Поляков, прозванный «Мопсом» за свою собачью открытость, добродушие и обаяние, стоя в крайнем правом проходе, все щелкал и щелкал аппаратом — отличный фотограф, с хорошим чутьем, он вдруг не выдержал и прыгнул на сцену, и лег на самом её краю над оркестровой ямой, и щелкнул Дитрих с нижней точки. Зал неистовствовал, а Мопс уже встал и, с благодарностью молитвенно прижав руку к сердцу, собирался покинуть сцену. Но Дитрих что-то сказала переводчику, тот задержал Леву. Оказалось, что Марлен просит его сфотографировать для неё этот грохочущий зал. Ну тут уж Лев расстарался — снимал и с колен, и лежа, и стоя. А потом она взяла в обе руки его симпатичную физиономию и смачно расцеловала. И казалось, что рухнет потолок от достигших невероятной силы оваций.

Так что у Миши было время сделать хорошие зарисовки. Кстати, на всех последующих концертах в зале появлялся фотограф — уже не Лева, но проделывал все в точности, как он: прыгал, якобы спонтанно, на сцену, ложился, благодарил, снова ложился, потом его расцеловывали. Потом и в Москве ни один концерт Марлен без этого аттракциона не проходил. Так что снимков после гастролей настоящей звезды осталось много. А вот шарж один. И она собственноручно расписалась на нем красивым толстым фломастером и подарила его Мише — это был первый фломастер, который ему довелось держать в руках. И все потому, что Берт тут же в мастерской сказал, что приглашает Гагу с Жанной и Мишу с женой на ужин в «Асторию», потому что Марлен скучает по вечерам и ему хочется доставить ей радость общения с такими замечательными… — тут он с присущей молодым американцам щедростью наговорил множество приятных слов.

Нет, что ни говорите, а в жизни за железным занавесом, едва-едва приоткрывшемся, была своя прелесть. Можно было, например, испытать искреннею радость по поводу подаренного фломастера, никогда прежде не виденного, не пробованного, — но ведь просто карандаша! Можно было вдруг оказаться приглашенным на ужин с Марлен Дитрих, обрадоваться, конечно, но так и не понять до конца, со звездой какого масштаба тебе предстоит встреча, так до конца и не оценить в полной мере этого чуда везения. Даже принять все происшедшее с некой долей юмора. И опаски. Вот именно это, пожалуй, первое, что пришло нам на ум: там, небось, возле неё стукачей вьётся тьма-тьмущая, как бы все не обернулось для нас какой-нибудь неприятностью. Нет, о том, чтобы отказаться — речи быть не могло, но в остроумные головы Гарика и Миши пришла блестящая идея взять с собой своего собственного стукача. Под видом переводчика. Был у них такой со школьных еще лет приятель, отменно немецкий знал и на английском изъяснялся. Но с некоторых пор начала падать от него нехорошая тень, возникло некоторое подозрение по отношению к нему, появилась опаска. А тут как раз все пригодилось — и его знание языков, и другие способности. Зачем кого-то из нас вызывать и допрашивать, если уже все будет известно от своего человека и во всех подробностях. А взять его, не званого, тоже удобно, поскольку какая от нас радость Марлен, если мы без языка собеседники никакие, а тут переводчик — болтай — не хочу.

До самого выхода из дома я в отчаянии перебирала свой незамысловатый гардероб. Одно с другим никак не сходилось, с обувью вообще полный завал получался, сумки приличной не было. В конце концов пришлось махнуть рукой на свои неизвестно откуда взявшиеся представления о том, как должна выглядеть молодая дама на ужине в ресторане, и сделать вид, что явилась я на этот ужин ну прямо с пляжа у Петропавловки — весь день загорала, времени забежать домой переодеться не было. Надела легкий полотняный костюмчик, через плечо холщовый мешок, на ноги — белые тапочки. И — вперед.

Ну вот, все в сборе. Берт очень приветливо встретил нашего переводчика, попросил еще немного подождать Марлен — сейчас она спустится.

На ней был такой же светлый полотняный костюмчик, только желтенький в белый цветочек, а у меня — белый в бледно-лиловую полоску, такая же узкая прямая юбка, рукав чуть выше локтя. Правда на этом совпадения нашей амуниции кончались. Но когда сидишь за столом, туфли и сумка никого не волнуют. А стол уже был накрыт. Стояли на нем две большие серебряные миски с икрой. В одной — красная, в другой — черная. Серебряное ведерко — в нем шампанское. И бутылка водки. Берт сказал, что шампанское любит Марлен. Бедная, но гордая, я стала шептать своему мужу, что ему с Гариком следует расплатиться за этот стол, иначе мне икра в глотку не полезет. Гарик, конечно, услышал мое шипение и со свойственной ему вальяжностью громко объявил: «Да ты что? Он, может, миллионер. Вот Жанке хвастался, что у него дом с бассейном, а я за него платить должен?!»