Михаил Беломлинский - Мне повезло: я всю жизнь рисую!

— Иван Иванович! А как они выглядели, эти «орудия разврата», опишите хоть.

— Не могу описать, но сразу было видно, что это орудия разврата…

Однажды Иван Иванович вбежал к директору с заявлением.

— Модоров, увольняй меня, немедленно!

— Да ты что, Иван Иванович? Что случилось? Успокойся!

— Да вот давеча я в туалет зашел, по малой нужде. А из двух кабинок моим голосом разговаривают. Ну, я нарочно подождал, когда они выдут… Вышли… Смотрю… Один студент, другой — преподаватель!

Вот вам хорошо…

У вас все ещё впереди. Вы ещё в партию вступить можете.

А что же нам делать? Кто уже в ней…

Да, а вот еще в молодости случай был…

Я тогда на рабфаке учился, рисовал все время, с утра до вечера, а вечером в общежитие бежал спать, по бульвару, а по сторонам не смотрел даже. А на бульваре-то кругом женщины легкого поведения прогуливались. Прямо толпы. Но я даже и не смотрел на них никогда…

А однажды бегу и вижу. Ангел идёт! Ну просто ангел идёт. Я руку в карман сунул, а там только три рубля. Вот вы смеётесь, а ведь мы тогда впроголодь жили, а на три рубля студент тогда месяц прожить мог, на хлебе и квасе… Вот…

Но я эти три рубля протянул ей и говорю: «На, возьми, но живи честно…»

«Знаете, он из Бруклина,

Но выглядит, как из Квинса»

Разговор на бордвоке

Мой приятель, из Квинса, полетел на две недели в Европу, в Карловы Вары, принять лечебные ванны. Он рассказывал, все было замечательно: и лечение, и сервис, и поездки в Золотую Прагу.

А в конце пребывания поехали в Дрезденскую галерею посмотреть Сикстинскую Мадонну великого Рафаэля. В пути гид интересно рассказывал про бессмертный шедевр, историю создания.

Один из экскурсантов, глуховатый Моня, сел поближе, внимательно слушал, а его жена Фаня сидела в конце и все время его окликала…

— Моня, не сутулься, ну что ты сутулишься, сядь прямо, не сутулься…

Потом она требовала, чтоб он поел, передавала ему бутерброды.

Наконец приехали, вошли в первый зал. Увидев бархатную скамеечку, Фаня сняла туфли, уселась и стала оглядываться:

— Ну и где эта знаменитая Мадонна, где?…

— Фанечка, это не здесь, это там, выше, в специальном зале.

— Ну сходи посмотри, где это, далеко ли идти, у меня ноги горят…

Моня вернулся.

— Ты знаешь, это там выше, надо подняться по той лестнице.

— Ну и что это такое, что?

— Ну это как та, что висит у Файбусовичей в бейсменте, только очень большая…

— Ну хорошо, тогда я не пойду, я устала… вернемся, я посмотрю у Файбусовичей в бейсменте…

Был небольшой гололед, я неосторожно газанул, машину крутануло, и я съехал задними колесами в кювет.

Я увидел, что самому мне не выбраться на шоссе, и стал ждать, когда кто-нибудь проедет…

Около меня остановилась машина, и водитель спросил:

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Да нет, нам самим ее не вытащить! А троса у вас нет случайно?

Он осмотрел мою машину и крикнул: «Галя!». Из его машины вылезла симпатичная здоровенная деваха, легко приподняла задний бампер и поставила машину на шоссе.

— Вы в гололед осторожно катайтесь, — сказал водила. — А лучше вообще не ездить, когда подморозило.

— Но вы-то ездите, — возразил я ему.

— Ну я другое дело, — ответил он, — я всегда беру с собой Галю»…

МНЕ УЖАСНО ПОВЕЗЛО: Я ВСЮ ЖИЗНЬ РИСУЮ

О СЕБЕ К 70-ЛЕТИЮ

ПРО ВОЙНУ И ПОСЛЕ

ДНЕВНИКИ

— Михаил, когда вы взяли карандаш или кисточку в руки? Я знаю, было это на брегах Невы…

— Да, я ленинградец. Сколько себя помню, я все время рисовал, начал рисовать еще мелом на тротуаре. Потом все пошло очень гладко: после эвакуации поступил в художественную школу. Отвела меня туда моя тетя, причем не только для учебы, но и для получения стипендии, в ту пору это была дополнительная рабочая карточка. Ну, а из школы я поступил уже в Академию художеств, на графический факультет, по окончании которой был принят в Союз художников, поскольку начал работать еще студентом. Так что занимаюсь рисованием практически всю жизнь, ничего другого делать не умею и не люблю. Окончив Академию, я много поездил по Союзу. Был на Камчатке, на Командорских островах, на Чукотке. Можно сказать, впервые Америку увидел «с той стороны».

— — Вы проиллюстрировали около 250 книг. Назовите, пожалуйста, несколько известных авторов.

— — Первой назову детскую книжку Толкина (Толкиена) «Хоббит», я делал к ней картинки. Потом иллюстрировал «Янки при дворе короля Артура» Марка Твена, делал рисунки к чудесной повести Василия Аксенова «Мой дедушка — памятник» в журнале «Костер», в котором я, кстати, проработал главным художником 10 лет. Иллюстрировал я и «Английские новеллы» Сервантеса, оформлял книжку Дарелла «Говорящий сверток» и книжку Эдуарда Успенского «Каникулы в Простоквашино». «Хоббит» переиздается с моими рисунками до сих пор.

— — То есть вы, Михаил, были востребованным, довольно успешным художником. Почему же тогда уехали?

— — Я действительно был вполне благополучным художником с квартирой, машиной, дачей. Шел 1989-й год, началась перестройка, всех охватила эйфория. Хотя у нас, ленинградцев, жизнь отличалась от московской — она была более изолированной, что ли, более оторванной от системы. Приезжаешь в Москву, выпиваешь в компании художников, там сидит человек, о котором говорят: он из КГБ, но он нам помогает. Москвичи ездили в загранкомандировки, о чем мы и мечтать не смели, участвовали в разных «перестроечных» мероприятиях. Мы же к ним относились скептически, видели во всем этом какую-то подтасовку. Идет, к примеру, передача о Тарковском. Сидит там сам Жванецкий, а рядом с ним какая-то жуткая физиономия из ЦК комсомола. И говорит: «сколько раз Андрей приходил к нам, сколько мы ему помогали!» Всё смешалось: правда и вранье, установилась какая-то, я бы сказал, бесперспективность. Я понял, что все это надолго и неизвестно чем кончится.

— — К тому же — дети, да?

— — У меня две дочки и внучка. Шаг был, конечно, очень рискованный, моя жена — писательница Виктория Платова, старшая дочка — художница, то есть обладательницы не очень востребованных в Америке профессий.

— — Ну и что получилось?

— Получилось довольно гладко, потому что буквально через два месяца я приступил к работе в газете, где вполне благополучно проработал 12 лет — до ухода на пенсию.