Алла Демидова - «Всему на этом свете бывает конец…»

ЭФРОС. «Все заботятся о Фирсе, все его жалеют, только и слышно – а Фирса не забыли отвезти в больницу? В конце концов все уезжают, а Фирс забыт. Ну, это как будто бы по вине плохого человека – Яши. А вот другой пример. Лопахин хочет взять в жены Варю и не когда-нибудь, а сейчас ей об этом хочет объявить. Зовут Варю, оставляют их вдвоем. Но ничего не получается, даже слова об этом друг другу не сказали.

В самый разгар, кажется, необходимых разговоров бесконечно врываются какие-то отвлекающие мелочи. Даже у очень близких людей, кажется, нет никакого желания объединяться, хотя бы на мгновение, для решения важного вопроса. Нет желания, или умения, или нет возможности. Все происходит, с одной стороны, как бы закономерно, но в то же время как-то случайно. И никто не может ничего предотвратить или остановить. Пищик все время одалживает деньги у людей, которые сами сидят без денег. Затем внезапно он разбогател, у него радость, но в это время Раневская уже уезжает, ибо сада нет, сад продан за долги. Пищик может только беспомощно покряхтеть, да и то наспех, так как куда-то спешит. Отсутствие логики во всем. Несобранность какая-то перед лицом беды. Рассеянность. Разнобой. Кто в лес, кто по дрова. Никто ни с кем не может сговориться, и часто как бы по совершенно непонятным причинам. Беда, да и только. Но притом все происходящее достаточно смешно или, во всяком случае, забавно.

Удивительная стилистика».

11 июня 1975, среда . Втроем, с Высоцким и Дыховичным, ездили в Ленинград. Сегодня вернулись. Я опоздала на репетицию минут на двадцать. Эфрос ничего не сказал. Высоцкий и Иван, как ни странно, пришли вовремя. Обедали у Дыховичных. Раки. Вспоминали с Высоцким, какие прекрасные красные раки в синем тазу принес нам Карелов в Измаиле, когда мы снимались у него в «Служили два товарища». Много вспоминали. Хохотали. Вечером «Гамлет» – хорошо.

12 июня, четверг . Репетиция «Сада». Высоцкий быстро набирает, хорошо играет начало – тревожно и быстро. После этого я вбегаю – я как бы подхватываю этот ритм. Вечером 600-е «Антимиры». Вознесенский читал после нас.

13 июня, пятница . Утром репетиция. Прогнали все четыре акта. Очень неровно и в общем пока плохо. Смотрела Наташа Рязанцева – ей понравилось. Днем продолжение собрания. Любимов кричал, что покончит со звездной болезнью у актеров… Вечером «Гамлет». С Володей друг другу говорим: «Ну, как жизнь, звезда?»

19 июня, четверг. Прогоняли для Любимова «Вишневый сад». Любимов смотрел вполоборота и недоброжелательно, ибо все его раздражало. От этого, конечно, мы играли отвратительно. Вечером – «Кони». Любимов зашел за кулисы, спросил меня, почему я играю Раневскую такой молодой, ведь она старуха. Я ему ответила, что Раневской, видимо, всего 37–38 лет (старшей дочери 17 лет). Он удивился, наверное, никогда не думал об этом. Спросил, почему такой загнанный у всех ритм – я что-то стала объяснять, он прервал и стал говорить про Чехова, но совершенно про другого…

ЛЮБИМОВ (замечания после прогона). «Начало самое (песня), мне кажется, надо петь от театра. Это работает на замысел, так как мы все тоже беспечны и так далее. И тогда ясно становится, что все дальнейшее – условность. Условное оформление – как бы дом, но и улица. Хотя меня многое тут смущает. Например, мороз в 3 градуса, а они все ходят в легких платьях и не играют, что им холодно. Я ведь должен все понимать, а эти вопросы мешают. Или, например, в 3-м акте после выхода Лопахина Антипов (Пищик) должен хотя бы подойти к Высоцкому – его ведь по голове ударили – и тогда только ему ясно, что пахнет коньяком. А так издали, через сцену даже милиционер не учует. Я за условность, но так уж совсем неясно».

На следующий день Эфрос нас всех собрал и сообщил (из стенограммы): «Ю.П. сказал, что ему было не слышно многих реплик. Ю.П. спросил про сцену с кофе для Раневской в 1-м акте. Ему было неясно, мол, почему пьет, как наркотик. Я реалистически не мыслю, у меня нет бытового оправдания, я мыслю настроенчески. Кофе для Раневской то, чем нужно закрыться. Ю.П. сказал: а нет ли в этом ломания? Может быть. Я ничего бы не менял, но сделал бы понятнее, раз есть вопросы. И еще. Алла, мне очень нравится, как вы играете, я это люблю, люблю такое искусство, а что будут говорить те, кто не любит этого, не любит искусство изломанное, гротескное – бог с ними. Я это не ощущаю как излом. Но другие могут в спектакле видеть не драму, а излом. Что же делать? Быть в очень хорошем настроении. Купаться, плавать в хорошем творческом настроении, и тогда будет объем. А кто этого не приемлет, то и пусть. Вот, например, в моем театре Дуров, который все делает в предельно нервном рисунке. Это отталкивало, а теперь его только таким и ждут. Это нужно просто знать, немного страшиться, а спасение только в спокойном, радостном настроении. Я ужасно люблю гротеск, но он должен абсолютно лежать на сердце. И не ради взвинченности выполнять его. Еще, Алла. Сцена с Прохожим очень хорошая. Но я впервые услышал от Ю.П. замечание: а верно ли она к нему относится – мол, должна быть брезгливость. Я хотел объяснить, что она идет тут навстречу опасности, готова к смерти в момент, когда мужчины испугались. Нужно, вероятно, помнить все время про смысл. Когда они смотрят друг другу в глаза, она думает, что ей все равно, она не боится. Они понравились друг другу. Это редкостно, но символически очень интересно.

Штернберг – Гаев. Сегодня вы сделали крен чуть дальше, чем нужно. Сделать нужно тоньше. Не разоблачать его.

Еще Ю.П. оказалось непонятным, почему Епиходов проходит с пистолетом, поет. Видимо, точно не был выдержан ритм, может быть, не нужно курить, а примериваться к самоубийству показно. Ю.П. сказал резкую фразу, я ее вам передам: „Ты хотел сказать, что они все идиоты и их надо уничтожить?“ Мы должны понять, что, значит, такой взгляд возможен. Острота, которую мы предлагаем, принимается в обратном смысле. Нам необходимо точно чувствовать, что мы хотим сказать. Это – я перед лицом опасности. Чехов скорбел, когда писал. Когда что-то из жизни уходит, это всегда ужасно. Надо эту клоунскую нелепость все время держать на уровне человечности и понятности публике. Нужно обязательно быть аккуратными с разговорами о будущем, не должно быть насмешки, а должна быть боль. Это ведь как истинно верующие говорят о Христе. Достаточно снять пафос и соблюдать меру. Вот вокруг беспомощного человека с остатками интеллигентности два человека. Один считает, что выход в искуплении (Петя), а другой, что в предпринимательстве (Лопахин). А среди них человек – не приспособленный к жизни.

Еще замечание Ю.П. – почему не спрашивают про Фирса, отправили ли его в больницу? Значит, они бесчеловечны? Я не знаю, как отвечать на такие вопросы всерьез. Но думаю, что тут опять слишком много суеты было, игра приспособлениями, не было оправдания рисунка. А вообще всегда нужно оставлять какую-то легкость, мне со многими людьми в жизни приходилось общаться, с очень разными, а это вы сами понимаете, что такое. Но за последние 10 лет я поссорился только с двумя актерами, и то не по моей вине. Любую аудиторию можно забрать, если она знает, что вы к ней расположены. Это целая школа жизни. Я часто выступаю и знаю, что такое брать публику. И вы знаете. Это хитрый секрет актера чувствовать ощущение зала. И сегодня вам можно было бы что-то изменить ради этого. Я обычно дома обдумываю пьесу, даже если нет определенных планов постановки. Лет 10 назад я пришел к Левенталю и объявил ему, как хотел бы поставить „Вишневый сад“. Кладбище, на могильных плитах сидят герои, и у них, как у клоунов, нарисованы брови и белые лица. Прошло много лет. И я сейчас еще острее чувствую: самое трагичное в жизни – это уходящее время. Это самое страшное. Чехов почти перед смертью писал свою последнюю пьесу. Она о том, что невозможно что-то наступающее предотвратить. Он почти спародировал уходящий кусок жизни и через смерть Фирса сделал такой реквием. Это вещь философская. Трагедия беспомощности перед лицом несчастья. На всякое искусство нужны любители. Мне один мой знакомый сказал: чтобы понять спектакль, нужна расположенность к тому, о чем говорится в нем. Есть вопросы абстрактные, а есть конкретные – я ими совсем не занимаюсь. Не знаю, что другим это бывает непонятно. В теме вырождения есть что-то драматическое, если не брать это по-глупому. Тогда нужно спросить, почему у женщин Модильяни шеи такие длинные. А сколько вопросов вызывают портреты (и вообще картины) Пикассо. Чехов не мог написать открыто трагедию, он ее прятал за комикованием».