Алла Демидова - «Всему на этом свете бывает конец…»

Притом что я очень высоко оцениваю эту работу, мне думается, что не во всем еще точно воплощается режиссерский замысел, режиссерская концепция спектакля и прочтение драматургии. То, что так шатается где-то Золотухин… Золотухин, конечно, прелестно играет Трофимова, но мне показалось, что на прогоне для художественного совета он играл более точно логическое развитие характера. Мне показалось, что когда Петя Трофимов начинал свои рассуждения о светящемся ему где-то в будущем, о судьбах России, о том, что надо уходить в жизнь, надо перестать бездельничать, – было более интересно, когда он начинал с яркого, пылкого выявления своих мыслей о России, о будущем.

А в финале он приходил необычайно изящно и тонко к некоторой выхолощенности, опустошенности, усталости, повторяемости и т. д. Но этот взрыв, монолог, который кончается тем, что «Россия отстала на двести лет, голодают рабочие, живут по сорок человек в комнате, и мы об этом не думаем», – сейчас появился только один кусочек, причем менее драматичный, чем в прошлом прогоне. Тогда все это вырывалось из него на необычайной доподлинности, глубине и правде в очень страстном восприятии того, что его окружает, и это очень верно по самому глубокому отношению к Чехову. По самым последним работам специалистов по Чехову очень верное прочтение образов Пети и Ани – прочтение этих образов, в которых звучат предвозвестники будущего. Ничего точно не сказано, ничего рельефно не сказано, и поэтому сажать его на такое пробалтывание этого монолога, три четверти этого монолога, как это было сегодня, – может быть, это тоже актерские нервы, но это заболтано. В принципе это неправильно. Если Петя тоже заражен бациллой либерального фразерства, то это надо делать очень тонко, и этого достаточно в финале, когда идет прелестный диалог Лопахина и Пети в характере «Не дойдем, – дойдут другие», – это уже понятно, что Петя Трофимов устал верить с той пылкостью, как он верил раньше. Мне кажется, что так раскрывать этот характер, как сегодня в первой половине спектакля, неправильно.

Совершенно очаровательна сцена Раневской и Пети, их ссора, примирение, их связи тонко раскрыты с необычайным лиризмом и человечностью, их танец – все это становится на место. А эти опорные куски выявления его убеждений нельзя сразу подвергать категорическому выявлению. Это будет не совсем по-чеховски. Если Антон Павлович какие-то вещи наметил, то эти два персонажа – Петю и Аню, – то в каком-то инструменте симфонии мы должны услышать тему будущего. И в этом отношении я хочу сказать об Ане (Чуб).

Я понимаю, что ей задано постановщиком, что постановщик уходил от бесплодного, идиллического раскрытия характера, все это понятно. Но она в этих вещах где-то перебирает. Когда она уговаривает мать и говорит: «Не плачь, мама», – совершенно потрясающий кусок, и в этом звучит тремоло, почти злость, ее уносит Петя Трофимов на руках, а она почти зло говорит: «Мама милая, и папа милый, и колокольчики…» Если проследить с самого начала до конца, то девочка злая. Я понимаю, что она уходит от банального, тривиального прочтения образа, но ей не веришь. Она сегодня работала в одной локальной краске, она так однопланово сыграла всю свою линию на внутренней ощеренности, что ей не веришь, это не вызывает доверия. По-моему, нужно какую-то работу проводить, чтобы выявить режиссерский замысел, чтобы энергия этого характера, воля этого характера не шли в ущерб внутреннему чувствованию. Она не обаятельна.

Высоцкий – Лопахин. Он играл значительно интереснее на прошлом прогоне. Сегодня, при всем его даровании, при всем его умении, он более узнаваем как актер, нежели в прошлый раз. В прошлый раз было потрясение: это Высоцкий – и не Высоцкий. Это была внутренняя углубленность, она решается от реплики Пети: «У тебя тонкие пальцы артиста». Это человек чрезвычайно неустроенный в этой жизни, человек добрый от природы, человек умный, человек, одиноко живущий, – возьмите его невозможность объясниться с Варей. Но дело в том, что сегодня вдруг я слышу какие-то очень знакомые пристрои актера, его интонационный строй, его темпераментное, очень острое раскрытие, в то время как раньше все шло к этой кульминанте: «Здесь мой дед и отец были рабами», – это разрастание лопахинское, и потом идет пристрой к Раневской: «Что же вы, моя милая? Я ведь вам советовал». И когда второй план ушел в каких-то драматических местах, тогда это было значительно тоньше, взволнованнее, билось настоящее, доподлинное человеческое чувство в спектакле и в Лопахине, было сродни Раневской, потому что он действительно ей сродни и поэтому так восхищен. А сегодня эта сложность, тонкость и богатство – все это, к сожалению, ушло…

Я думаю, что сегодня возникли какие-то решения, обворожительные по рисунку, которые были очень важными, точными, единственно верно найденными: вот сцена Раневской и Пети Трофимова, – не может быть другого. Какой-то очень точно найденный мизансценический строй спектакля вдруг нарушился огрубленными моментами исполнения. Это можно понять – почему это произошло, но в таком спектакле нужно беречь все тонкости, какие есть.

Мне понравилось оформление. Оно очень изящное, очень элегантное, оно красивое. Но – может быть, это очень субъективно, но эта белая ветка мне не понравилась.

Очень интересно решена вся цветовая гамма спектакля, и почти все актерские работы состоялись. Ронинсон сегодня играл более сентиментально.

Он раньше играл очень мужественно, а сегодня ушел в сентимент.

Н.И. КРОПОТОВА. Мне кажется, что к этому спектаклю театр шел всем своим предшествующим путем: любимовский театр называли театром режиссера, потом неожиданно обнаружилось громадное созвездие первоклассных актеров, а сейчас, по-моему, все более закономерным будет определение этого театра и как театра автора.

Я лично еще со времен и Чернышевского, и Горького, не говоря о Брехте, всегда ощущала, что этот театр необыкновенно тонко и точно передает микроклеточку, структуру писателя, что бы он ни делал. И Абрамова здесь не спутаешь с Можаевым, Брехт здесь всегда Брехт, и, наверное, взять за короткий период времени необыкновенной сложности одну из вершин мировой классики актеры смогли потому, что у них был громадный путь освоения очень крупной литературы.

Мне лично очень сложно воспринять оформление спектакля. Я понимаю, что это концепция, что это замысел, что художник имеет на это право и имеет право со мной не согласиться. Я привыкла в этом театре к большей лаконичности Боровского и неожиданности Боровского, и несколько синтезированный, очень изящный ход, символический ход мне остался чуждым, хотя я никак не оспариваю права режиссуры и театра идти именно этим путем.