Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Как много они нам дали! Особенно люди старшего поколения, принесшие с собой прежнюю культуру, внутреннюю свободу, которую никакие злоключения сталинского времени до конца не погасили. Замечу, к слову, что тогда не было такой резкой границы между поколениями, как сейчас. И мы многое переняли у них, чего не скажешь о нынешних молодых, внутренне нас не принимающих и отдаленных.

Однажды снежным январским днем я встретила Михаила Давыдовича Вольпина на дороге, ведущей от метро к его дому на улице Черняховского. Вольпин был весь засыпан снегом. Наверное, и я выглядела не лучше, потому что он засмеялся и сказал:

– Снегурочка.

Настроение у меня было скверное, и я мрачно возразила:

– Снежная баба.

Он внимательно посмотрел на меня и спросил без нажима:

– Случилось что-нибудь?

– Просто настроение плохое, – помнится, ответила я.

Он взял меня под руку, при этом с его плеча на моё сполз целый сугроб влажного снега, что неожиданно развеселило нас, и, изменив свой маршрут, пошел провожать, даже не спросив, куда я иду.

А шла я в писательский дом на Красноармейской улице разносить сценарии к очередному худсовету, поскольку в то время выполняла функции редактора-организатора, наряду с основной должностью редактора. Делать этого я не любила – надо было звонить в чужие квартиры, стоять в дверях, извиняться, вручать сценарии, отказываться от чая и следовать дальше, оставляя мокрые следы в подъездах под косыми взглядами консьержек. Мне тогда казалось, что это меня унижает. Может, потому и была мрачной.

– А вот этого не надо, – забирая у меня тяжелую сумку, сказал Михаил Давыдович. – Плохого настроения не надо. Не имеете права.

Я относилась к нему с почтением, смотрела снизу вверх. Но тут возмутилась.

– Почему это не имею права? Что, теперь и на настроение запреты?

– Потому что молодая. Потому что идет снег. Потому что на самом деле всё у вас хорошо. И разносить сценарии вовсе не унизительно. Такая же работа, как все остальные. Можете мне поверить, я всякие работы перевидал.

Я удивленно подняла на него глаза. Ну откуда он знает? Как догадался? Я никак не могла привыкнуть к этой его особенности – читать чужие мысли. От его внимательного взора ничто не ускользало. Вроде бы занят своими думами, погружен в себя, рассеян, а всё видит, примечает, понимает. И легко пошутит или бросит вскользь замечание, а ты потом его долго перевариваешь, ворочаешь внутри себя, споришь или, чаще, соглашаешься, а еще чаще что-то открываешь для себя.

Вот и в тот раз мы довольно долго прохаживались по улице и говорили, говорили. Сейчас уже не припомнить, о чем. Памятно только, что настроение мое круто изменилось, глаза открылись, и я увидела всё сразу – и эту заснеженную улицу с бесшумно пролетающими машинами, и прохожих, спешащих по своим делам, и низко нависшее белесое небо, и прекрасного человека, от которого исходило тепло, спокойствие и ироническая уверенность.

В дни худсоветов он приходил загодя и усаживался в свободное кресло, чаще всего под нашим импровизированным «баром», как мы это называли, а на самом деле просто закрытой полкой, где стояли кофеварка и чашки, а на откидной крышке красовалась наша забавная радость – подписи многих знаменитых людей, сделанные размашистыми разноцветными фломастерами. (Где теперь эта веселая доска из древесно-стружечной плиты? Исчезла в бездонных недрах «Мосфильма» после нашей ликвидации. А жаль – там были, например, уникальные в наших широтах автографы Раджи Капура и Наргис. И еще какие-то подписи мировых знаменитостей.)

– Чай, кофе? – светски спрашивал кто-нибудь из нас, дежурный по кофеварке.

Но Михаилу Давыдовичу не хотелось ни чая, ни кофе. Ему хотелось общения. Его он ценил дороже всего.

Однажды мы спорили с ним о споре.

– Ваше поколение не умеет и не любит спорить, – утверждал Вольпин.

Я пожимала плечами:

– А что тут любить? Всё равно каждый остается при своем мнении. Только воздух сотрясать.

– Как ты не понимаешь! – заводился он. – Самое ценное в споре не победа, а возможность высказать, а иногда и попутно выработать, отшлифовать свою точку зрения и оценить позицию другого. Это же захватывающе интересно. Это же открытие духовной глубины и познание иной личности. Общение!

Ах, это «общение», кодовое слово! Как мало мы тогда придавали значения этому подарку судьбы. Мы были так богаты им, что почти не замечали. Никто ничего не записывал, да и не запоминал толком. Удивительные рассказы Михаила Давыдовича! Они лились легко и непринужденно. К случаю, без случая. Передаю их так, как запомнились. За точность не отвечаю.

– У меня с твоим отцом было одно неприятное столкновение. Я пришел на вечеринку с девушкой. Она вроде ко мне очень благосклонно относилась. И тут появляется Володя Луговской, тогда уже известный поэт, как всегда, красивый, как всегда, обаятельный и победительный. Через короткое время я обнаружил, что моя девушка уже его девушка. Вся порозовела, разговаривает только с ним, неестественно смеется, а меня не замечает. С горя я напился. Сквозь туман заметил, что они исчезли. Я нагнал их на улице и полез на него с кулаками.

– Миша, – умолял он, – не лезь. Я же боксер. Я же тебя с одного удара уложу.

И уложил, потому что я не мог уняться.

А потом поднял, отряхнул, доставил на место и щедро возвратил мне мою девушку, несмотря на ее недовольство.

Но я всё равно не мог простить ему своего унижения. Мы много лет не разговаривали и не здоровались. А потом однажды где-то подошел ко мне и сказал:

– У грузин есть такой обычай: под утро, когда все уже устали и израсходовались, женщины убирают со стола, стелят чистую скатерть, расставляют новые блюда, и всё начинается сначала, заново, как впервые. С чистого листа. Давай и мы начнем наши отношения с этого чистого, белого, нетронутого листа.

– Вот так, – заключал рассказ Михаил Давыдович, – и помирились. Раз и навсегда.

Или вот еще:

– Когда арестовали Берию, один наш с Колечкой приятель, он теперь на пенсии, а когда-то служил в органах и сохранил там связи, уезжал из Ленинграда. Билет ему достали тамошние друзья, они же провожали на вокзал и шепнули ему насчет ареста Лаврентия Павловича, о котором пока еще нигде не объявляли. Ну, простились, входит он к себе в купе, в СВ, конечно, а там важный генерал сидит, кагэбэшник. Хмурый, высокомерный, неприветливый. На приветствие не отозвался, молчит, только пиво беспрерывно пьет – денщик ему целый ящик притащил. Пьет и не угощает, как будто в купе больше никого. Приятель наш разозлился и говорит: «Берия ваш – подонок, изверг, руки по локоть в крови. И вы, его приспешники, не лучше, вам тоже отольется». Тот молчит, кровью наливается, пиво пьет. А в Бологое вышел. Долго отсутствовал, вернулся тихий, ласковый. «Пива, – говорит, – хотите?»