Леон Хендрикс - Джими Хендрикс, история брата

После моего определения в Монро, Джими передал через отца, что хочет навестить меня и даже дать благотворительный концерт для заключённых. Он полагал, что этот концерт сможет как–то повлиять на моё положение и смягчить приговор. Но менеджеры зарубили эту идею на корню. Ведь в Канаде, вызвав из Средних веков практику Божьих судов, над братом кто–то же провёл это испытание, с помощью которого попытался установить, виновен он или нет, когда у него при досмотре, как говорят, нашли героин. Хотя брат и увернулся от пули, пущенной в него канадской полицией, но менеджеры не хотели, чтобы Джими был ещё вовлечён в дальнейшем и в мою судьбу. Больше мне не удавалось поговорить с братом непосредственно по телефону и весточки от него я получал только через отца.

Когда брат в четвёртый раз приехал в Сиэтл с концертом, 26 июля 1970 года, менеджеры обезопасили себя от его попытки навестить меня в Монро. Они составили жёсткий график: перелёт, репетиция, концерт, а у меня же не было никакого шанса вырваться к нему. Но, несмотря на то, что нам не дали увидеться, брат всё время был рядом со мной. Каждый день по радио крутили его пластинки, особенно мне запомнились Crosstown Traffic и If 6 Was 9, которые передавали постоянно.

Я не был в обиде, что Джими так и не позвонил и ни разу не навестил меня в тюрьме. Я понимал, что он был связан графиком, я хорошо помнил то время, когда был с ним на его гастролях, и видел, что творилось за его спиной и какое нескончаемое давление он испытывал от своих менеджеров. Ведь было это совсем недавно. Мой дух всё креп, видя, как многие с ещё большим сроком, чем мой, досрочно освобождались. Мой приговор не был чем–то, с чем мог я смириться. У меня не было чувства досады, меня отучали от этого чувства всю жизнь. Может быть, даже в этом слишком переусердствовали. Я сам себя загнал в угол и должен был испить свою чашу до дна.

Мы с отцом еженедельно перезванивались и я был в курсе всех дел брата. И когда отец сообщил, что мечта Джими исполнилась и он сформировал группу Band of Gypsys, в состав которой вошли его старинные друзья Бадди Майлз и Билли Кокс, я был искренне рад. Я знал, что Бадди давно хотел играть с братом и был уверен, что он так же был этому рад. Джими так долго страдал от постоянного контроля над своим творчеством, что, казалось, теперь он сможет с новой группой, но со своими старыми друзьями, пойти собственным путём.

Однажды утром, как обычно, я собирался идти на кухню, чтобы приступить к своим ежедневным обязанностям. У многих заключённых было включено радио и они слушали утренние новости.

— Эй, слышали? Джими Хендрикс умер от передозировки! — неожиданно донёсся чей–то возглас откуда–то снизу с первых этажей.

— Слушай, это не смешно! — ответил ему чей–то голос.

— Говорю тебе, Джими Хендрикс умер! Только что по радио объявили!

— Заткнись, тебе говорят! Ты что, не знаешь, его брат прямо над тобой?

Слух, что Джими умер, облетел все камеры, я не знал, что и думать. Но тут заскрежетал тюремный динамик:

"Заключённый Леон Моррис Хендрикс, номер 156724. Вам сообщение у капеллана."

У меня сжалось сердце. От этого заявления проснулось всё наше крыло. И вдруг все затихли. Была такая тишина, какой здесь никогда не было. И пока я шёл к тюремному капеллану, заключённые молча провожали меня взглядом из–за своих решёток. У ворот меня встретили охранники и проводили к капеллану. Когда я вошёл к нему, он протянул мне трубку, на том конце провода раздался голос отца.

— Что случилось, отец? — спросил я.

— Горько тебе говорить, сынок, но Джими больше нет. Говорят, он умер прошлой ночью, — скороговоркой произнёс он сквозь слёзы. — Но только не волнуйся. Всё будет хорошо.

— Да, я понимаю, — попытался я его успокоить.

Возвращался в камеру я на деревянных ногах. Ни один нерв не дрогнул на моём лице, если бы я не сдержался, если бы стал кричать, бить кулаком в стену или ещё чего похуже, они бы посадили меня в яму и продержали бы там одному Богу известно как долго. Не то чтобы я ничем не выказал своё состояние, меня словно не стало. То был самый худший момент моей жизни. Камеру заперли и 72 часа мне не разрешено было выходить. С их стороны это была стандартная мера, когда кто–либо из заключённых получал плохие известия. Так они надеялись избежать всплеска эмоций, могущих повлиять на настроение других заключённых и привести к нежелательным результатам.

Остаток утра я рисовал и сочинил поэму. Заключённые, проходя мимо моей камеры просовывали сквозь решётку кто несколько сигарет, а кто и пакетик с травой.

Стремясь чем–либо унять боль в сердце, я скручивал крошечные самокрутки и выкуривал их за одну–две затяжки. Мы называли такой способ "последней затяжкой", потому что если тебя застанут за этим занятием, то не только накажут, но и увеличат срок. У меня же не было никакого интереса сидеть в яме или оставаться в Монро на дополнительное время.

Сидя на своём изношенном матраце, я рассматривал трещины на стене моей камеры, как если бы они были дорогами, по которым нам с братом пришлось пройти, плохим или хорошим, и никак не мог осознать, что его больше нет. Что никогда я больше не смогу насмешить Бастера своими нелепыми поступками. Что дни эти ушли навсегда.

Помню, заключённые один за одним выключили свои радио. С тех пор, как я попал в Монро, это был первый раз, когда в блоке наступила такая тишина. Меня очень тронуло, что парни так тепло отнеслись к моему горю. Этим они показали мне своё уважение. Пять этажей камер замерли почти на весь день. Никто не слышал, чтобы в Монро такое случалось. Возможно, за всю историю Монро это был единственный раз.

Я не знал, что делать. Я не мог остановить слёзы и неважно, сколько бы я не упрашивал, меня бы не отпустили. Сквозь решётку своей камеры я видел через окно напротив, как медленно садилось солнце. Заснуть я так и не смог.

К утру я несколько успокоился и моя боль превратилась в поэму "Звёздное дитя вселенной". Слова сами возникали в моей голове, мне же только оставалось их успевать записывать. Это было моё печальное прощай Джими. Мой брат всегда казался посвящённым во что–то большее, избранником высших энергий. С самого начала он испытывал на себе звёздное предназначение. У него было это нечто, отличающее его. Он был выше всех когда жил, и я уверен, воспарил ещё выше после перехода. Вот последняя строфа:

Я всю свою жизнь продирался через колючки преград, но впервые ощутил свою беспомощность. Когда через три дня меня выпустили из клетки в общую столовую, все заключённые показали мне своё уважение. Брат был символом молодых людей, а из них многие были заключены здесь, так же как я. В тот вечер передо мной выросла такая гора мороженого и пончиков, какую я не мог бы съесть и за месяц. Благородный жест. Я ощутил, что для многих из находящихся здесь заключённых, как и для меня, это стало переломным моментом их жизни.