Кати Этчингем - Моя жизнь, 60–е и Джими Хендрикс глазами цыганки

Я вступила на Хай–Стрит–Кенсингтон, где меня отвлекли от поиска жилья выставленные в витрине магазина ленты для волос с искусственными бриллиантами.

— Выбрала что–нибудь? — спросил мужской голос с иностранным акцентом.

Я обернулась и увидела грузного смуглого мужчину средних лет, обратившегося ко мне.

— Да, вот эта мне очень нравится, — сказала я совершенно невинным голосом.

— ОК, пошли, — он вовлёк меня внутрь магазина и купил мне переливающуюся всеми цветами ленту для волос.

Он спросил, куда я направляюсь, я ответила, что пока у меня нет определённого плана. Он пригласил меня к себе на Брумтон–Роуд. Бабушкины предупреждения снова закопошились у меня в голове, но он был очень вежлив и предупредителен со мной. Не было никаких видимых причин бояться его, поэтому я согласилась. В квартире было очень опрятно и с большим вкусом, кругом много цветов, видно было, что у хозяина имелись деньги. Мне показалось, что жил он там один.

— Не трать деньги на дешёвый отель, — посоветовал он, — лучше найди квартирку, как эта.

— Вы правы, — согласилась я, — я так и сделаю. Но как я её найду?

Казалось, ему нравилась идея помочь мне, сходить за вечерней газетой, почитать вместе объявления. Оглядываясь назад, думаю, он просто был голубым и ему была приятна компания молоденькой девушки. Когда среди объявлений он нашёл подходящую квартирку недалеко от этого места в Кемпсфорд–Гарденс, он дал мне свой номер и взял с меня слово звонить ему. Плата была 10 фунтов 6 шиллингов в неделю, что–то около этого я собиралась заплатить за одну ночь в отеле.

На следующий день я вышла прогуляться и размять кости, проведя бесподобную ночь на собственном диване в собственной квартире. Я поддерживала с ним связь, пока однажды он не пригласил меня на ужин с одним из своих приятелей. Его идея, устроить мне свидание, показалась мне отвратительной и все предупреждения Чёрной Наны завыли в моих ушах полицейской сиреной. Я отказалась от всех его предложений и атмосфера вечера испортилась. Больше я его никогда не видела, но я очень благодарна ему за эту квартиру, открывшую мне путь к новой жизни. Всё говорило о том, что в моей жизни грядут изменения.

Как только я поселилась в Лондоне, я окончательно стала Кати и перекрасила свои чёрные волосы в рыжий цвет. Я стала полностью другой, не знающей свою семью, не помнящей своего детства. Уже неделю я работала в аптеке на Эрлс–Курт–Роуд, работа приносила ровно столько денег, сколько нужно было, чтобы заплатить за жильё и купить самое необходимое. Я всегда не любила ходить по магазинам. И пока у меня была одежда, еда и что–нибудь в запасе, я была счастлива. Квартирка производила довольно жалкое зрелище по нынешним стандартам, но она была определённо не хуже тех мест, где мне приходилось жить.

Я была молода, независима, поэтому у меня никогда не было проблемы как провести воскресный вечер. Поэтому не было ничего необычного в том, что моя компаньонка предложила мне однажды пойти с ней на день рождения, где–то между Швейцарским коттеджем и Хэмпстедом.

Когда мы пришли, вечеринка уже была в полном разгаре, квартира была наполнена шумом, молодыми телами, сигаретным дымом, везде банки, бутылки и коробки с мусором. Праздновали семнадцатилетие кого–то по имени Анджела, экзотического вида девушки с кофейного цвета кожей, высокой, стройной, с иссиня–чёрными волосами и искрящимися глазами. Мне она понравилась сразу. От неё веяло дикостью, опасностью и смеялась она почти непрерывно.

Хозяином квартиры был Джон Майалл, но это имя мне ничего тогда не говорило. Анджела, однако, пришла с парнем по имени Час Чандлер, гитаристом the Animals, группы, которая возглавляла список своей House of the Rising Sun, поэтому я знала их. Час был высоченным широкоплечим красавцем (6 футов 4 дюйма), вьющиеся волосы спадали на его открытое улыбающееся лицо, говорил он на диалекте Джорди, что делало его речь совершенно непонятной среди того шума, который нас окружал.

Мы сидели за кухонным столом, хихикали и болтали, Анджела спросила меня, живу ли я в Лондоне.

— Да, я снимаю квартирку в Эрлс–Курт.

— О, мой бог, тебе повезло, — её приятное личико сморщилось в смешную гримасу, — а я живу с мамой в Чадвелл–Хит. Мне бы тоже найти что–нибудь в городе.

— Моя компаньонка только что уехала в Австралию, — сказала я, — ты можешь занять её место, если хочешь.

Её восторгу не было границ и с этого дня все следующие 30 лет до её бесчеловечной смерти мы оставались лучшими подругами.

Разделив спальню со мной, она внесла со всей своей одеждой, пластинками и лихорадочной жизнью восхитительный беспорядок в наш цокольный этаж. Мы проводили почти всё своё время в гостиной, где спала раньше моя компаньонка и, валяясь на её диване и слушая пластики, курили, болтая о том, о сём. Часто кто–нибудь спускался за нами, предварительно позвонив по телефону мне или ей, и мы стремглав взлетали вверх по лестнице и неслись на очередную вечеринку или ещё куда–нибудь. О такой именно жизни я мечтала всегда. Не было никого, кто бы сказал «нельзя», или фыркал неодобрительно, или пророчил наше неминуемое падение. Мы напивались, мы обкуривались, объедались и спали сколько хотели. Мы были счастливы.

На нашей деловой, многонациональной, неряшливой Эрлс–Курт–Роуд было в одном из подвалов кафе Шмен–де–Фер (Девятка), открытое до трёх утра и обслуживающее битников и прочую богему нашего района. Если мы никуда не шли, нас можно было найти там каждый вечер, грызли кукурузные початки, пили горячий шоколад и слушали бесконечные споры, философствования и утопические идеи переустройства мира. Каждый был переполнен идеями, каким быть следует миру. Все были молоды и свободны от предрассудков, это, как я уже писала ранее, казалось мне естественными атрибутами взрослой жизни. В большинстве своём это всё было трёпом, но весёлым и интересным, к тому же, за миллионы миль от домашней рутины, постоянных жалоб и брюзжащих обсуждений правительства.

Бренда, прямая и практичная девушка из Девона, первая из нас стала увлекаться мужчинами. Обычно мужчинам ничего не удавалось предпринять в нашем узком кругу, но среди них попадались достаточно настойчивые, которые пробивали брешь в нашей независимости. Один такой стал водить её в стрип–бар в Сохо, но даже это не помогло. Мы всячески предостерегали её, но она от этого ещё больше цеплялась за него. Известие, что она беременна, нас потрясло. В те годы не говорили так много о сексе, 60–е только набирали обороты и противозачаточные не были в ходу. Беременность была платой молодой девушки за бегство от рамок, а для нас ещё одним сильным доводом избегать мужчин. Бренда с ребёнком отправилась жить в цокольный этаж на Москоу–Роуд в дом, где её мать работала экономкой. Всё это стало ужасным предостережением для всех нас, более эффективным, чем внушающие страх рассказы моей бабушки. Никто из нас не хотел разделить судьбу Бренды и потерять свободу из–за минутного удовольствия.