Георгий Шонин - Самые первые

Я с уважением отношусь к тем, у кого жизнь словно хорошо выверенный и точно выставленный гироскоп. Но буду искренен: меня все же больше тянет к людям другого плана. Мои симпатии на стороне тех, кому не всегда везет и, может, не сразу становится все ясным и понятным, кто идет по жизни не ровненькой и гладкой, как железнодорожное полотно, дорогой, а бывает, что и падает, расшибая лоб и колени, встает и все-таки снова идет к заветной цели; кто, отстаивая свое мнение, говорит иногда не так красиво и правильно, но зато откровенно и горячо; кто, не беря на себя громких обязательств и не ожидая наград, может работать день и ночь (сколько нужно!) на общее дело, кто не боится посмотреть вслед красивой женщине и при необходимости порой проскочить перекресток на красный свет. И потому мне так близка и понятна мысль мудрого Льва Толстого: чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и бросать, и вечно бросаться и метаться. А спокойствие — душевная подлость.

Прощай, Заполярье! Теперь уже навсегда. Не думал, что буду с такою тоскою с тобой расставаться! Оказывается, можно привязаться и к голым скалам, и к сопкам, и к быстрым, холодным, порожистым речкам, и к тихим, задумчивым озерам, к длинным зимним ночам, к трескучим морозам… Прощай, родной полк, до свиданья, дорогие друзья! Частица моего сердца остается с вами.

Провожали меня всей эскадрильей. Видавший виды «студебеккер» не мог вместить всех желающих поехать на вокзал. Ехали весело, пели песни. Но где-то все же у меня посасывало: «Ведь расстаемся, доведется ли еще свидеться?» Когда поезд тронулся, ребята устроили прощальную иллюминацию из осветительных ракет. Правда, за это, как мне потом написали, им здорово влетело от военного коменданта.

Москва. Нам было приказано собраться 14 марта к девяти часам. В восемь я был у проходной, не решаясь переступить ее порог в одиночку. Наконец, минут через двадцать около меня остановилась машина. Из нее вышел Андриян Николаев с двумя увесистыми чемоданами. Сравнив их со своим скудным багажом, я усмехнулся. Заметив это, Андриян сказал: «Поживи с мое, сынок!»

Этот день ушел на устройство. Все уже успели перезнакомиться еще в госпитале во время последнего медицинского обследования. В группе сразу же установились добрые, товарищеские взаимоотношения. А со следующего дня у нас начались плановые занятия: лекции, тренировки, исследования.

Лекции, прочитанные нам в первые недели, носили разнообразный характер, но большинство из них касалось тех или иных физиологических проблем космического полета. Это и понятно. Хотя техника была уже почти отработана и на орбитах побывали простейшие растения, мушки, мышки, собачки, сам человек в космосе еще не был, и вопросы о том, как он перенесет воздействие всех факторов такого полета, сумеет ли адаптироваться к условиям невесомости, оставались, по существу, открытыми.

Помимо изучения целого ряда новых для нас теоретических дисциплин, проведения различных исследований, каждый день в расписание включались два часа по физической подготовке. Первый наш тренер Борис Легоньков с полной серьезностью взялся за дело и никому не давал поблажки или снисхождения. Да мы их и не требовали. Уже первые вращения на центрифуге показали, что перегрузки лучше переносит тот, кто хорошо подготовлен физически. Поэтому не щадили себя ни в зале, ни в бассейне, ни на стадионе. Нагрузки, нагрузки, нагрузки…

Март подходил к концу. В один из дней нам объявили, что после обеда занятия проведет полковник Никитин, парашютист-испытатель, мастер спорта, рекордсмен мира, неоднократный чемпион страны. Еще задолго до начала лекции мы, высунувшись в открытые окна, стали ожидать приезда знаменитого человека, который первым в мире выполнил пятьдесят катапультирований и «опрыгал» многие отечественные самолеты. Минут за пять до назначенного времени во двор въехала сверкающая бежевая «Волга». Из машины вышел коренастый полковник, поправил фуражку, одернул китель и ровным шагом направился в здание. Мы заняли свои места. Приняв рапорт дежурного и разрешив нам сесть, он обвел всех испытующим взглядом.

— Будем знакомиться. Я полковник Никитин Николай Константинович, ваш наставник-парашютист. О будущей нашей работе мы поговорим чуть позже, а сейчас каждый коротко доложит, сколько, когда и каких он выполнил прыжков с парашютом. Начнем с вас, капитан Попович.

Пока мои друзья докладывали, я с интересом рассматривал именитого полковника. У классной доски стоял человек низкого роста, его большая голова уверенно сидела на широких плечах. Обветренное, загорелое лицо, по которому только сейчас, кажется, прошла бритва парикмахера, смотрело строго, мужественно. Короткая стрижка заканчивалась небольшой рыжеватой челкой. Голубые проницательные глаза. Тонкие, плотно сжатые губы. Мощная, особенно для такого роста, развернутая грудь. Руки чуть-чуть согнуты в локтях и немного отведены в стороны. От всей его фигуры веяло уверенностью и силой. О таких говорят: «Ладно скроен и крепко сшит». Военная форма сидела на нем безукоризненно.

Каждого он слушал со вниманием, не перебивал, но и не скрывал своего разочарования. Доклады наши были поразительно кратки и похожи один на другой: хвастаться нечем — весь наш багаж состоял из четырех-пяти прыжков, выполненных еще в училище.

— Не густо, — подвел итоги полковник. — Ну ничего, дело поправимое. Через недельку займемся настоящей работой. А теперь послушайте, что нам предстоит сделать.

И он ознакомил нас с программой парашютной подготовки.

Чего здесь только не было! Прыжки с разных высот, с различным временем задержки и высотой раскрытия. Прыжки с самолетов и вертолетов, с разнообразными куполами и целыми парашютными системами… Не знаю, как сейчас, но во время моей авиационной юности многие летчики относились к прыжкам негативно. Парадокс? Но это так! Люди поднимались на самые «потолки», выделывали в воздухе замысловатые фигуры, срывали машины в штопор, производили посадки на почти разваливающихся самолетах, а вот к парашютам, на которых они сидели в своих кабинах, относились порой скептически и пользовались ими только в самых критических случаях.

Не составляли исключения и мы. Поэтому, слушая Никитина, я толкнул своего соседа по столу Валерия Быковского и полушутя-полусерьезно спросил:

— Валера! Тебе не кажется, что мы с тобой сели не в тот вагон?

— Да, Жорик, пора отсюда сматываться, пока нас еще хорошо не запомнили.

После беседы мы вышли во двор провожать Николая Константиновича. Окружив его возле машины, ребята все еще задавали вопросы. Я оперся ладонью о крыло «Волги», а когда убрал руку, на краске остался влажный отпечаток моей пятерни.