Соломон Волков - Диалоги с Евгением Евтушенко

Я верю: мои ребята, студенты, не будут никогда высокомерны, зная Цветаеву, зная Ахматову, зная русских писателей и те хорошие фильмы, которые я им показываю. Как им нравится «Холодное лето пятьдесят третьего…» – хотя это, казалось бы, далеко от них. Я преподаю им и книгу Евгении Семеновны Гинзбург «Крутой маршрут», курс называется «Евгения Гинзбург как преподаватель оптимизма». Я говорю им: чему она вас учит? Быть готовыми, примеряться к разным ситуациям, как она делала.

Волков: Вы в преподавании своем так связываете эстетику с этикой и ее практическим применением в жизни?

Евтушенко: Нет. Я просто преподаю совесть. Я серьезно говорю. Преподаю совесть! Так, как я ее понимаю.

Волков: Совесть не в абстрактном смысле, а совесть, как американцы говорят, – guiding light , направляющий свет? Как некий образец, как себя вести, что делать в повседневной жизни?

Евтушенко: Поведение, да. И теперь понимаете, почему они так любят мою поэму «Голубь в Сантьяго»? Потому что она учит их, что нельзя сдаваться, нельзя поддаваться мыслям о самоубийстве. А некоторые из них подвержены депрессиям. Это, кстати, и у нас тоже происходит. И вообще в мире много самоубийств среди молодых. Так что я преподаю им всё, чему научился в жизни у других людей.

Волков: Вы преподаете им жизнь. В том числе и свою жизнь.

Евтушенко: Совершенно верно. И Гоббс еще, Гоббс [102] Гоббс Томас (1588–1679) – английский философ- материалист, один из основателей теории общественного договора и теории государственного суверенитета. – то, чего они не знают. Когда я вижу, что они не знают англосаксонской классики, своей собственной, я моментально ее включаю, сразу же перехожу совершенно свободно к теме глобальной культуры и начинаю: «Границы мне мешают… / Мне неловко / не знать Буэнос-Айреса, / Нью-Йорка…» В их системе американской есть элемент изоляционизма. И я учу их не быть провинциалами. Вы, говорю им, сами про себя говорите, что вы лидеры всего мира. Но нельзя же быть лидерами всего мира, не зная этого мира! Я их предостерегаю, я говорю им, что при всей непохожести Америки и СССР иногда я вижу, что вы во многом похожи с Советским Союзом.

Волков: То есть в Союзе общение со всем миром не разрешалось – а здесь оно не поощряется, что ли…

Евтушенко: Да, дескать, можно прожить без этого. И потом, американцы действительно мало сейчас видят мир, скукожилась их идея Корпуса мира [103] Корпус мира – независимое федеральное агентство правительства США, гуманитарная организация, отправляющая добровольцев в бедствующие страны для оказания помощи. .

Волков: Я недавно разговаривал с американским чиновником, который начинал в Корпусе мира, и он считает, что сейчас это совершенно не похоже на то, что было пятьдесят-шестьдесят лет тому назад, когда всё начиналось.

Евтушенко: Мое преподавание – это не просто пропаганда России. Это пропаганда Пушкина. Я им не любовь к нашей бюрократии преподаю, я сам им искренне говорю, как я не люблю нашу бюрократию – так же, как и их бюрократию не люблю. И они слушают меня и пишут такие вещи, которые меня потрясают.

У меня был недавно праздник просто. Мы проходили мои стихи, я им говорю: любое стихотворение выбирайте, – и один студент, араб, выбрал «Бабий Яр».

Волков: Понимаю. И у меня на вашем месте был бы праздник.

Евтушенко: Я прочитал его работу и так счастлив, что он написал это сам, я его не подталкивал. За семнадцать лет преподавания у меня это было первый раз! Девятнадцатилетний мальчик сказал, что их поколение должно наконец решить вопросвзаимоотношений Израиля и арабского мира. Старшее поколение не может решить этого, они уже привыкли настолько не верить друг другу, что это будет продолжаться бесконечно. Нужны совершенно новые подходы – и он прав. Вы не представляете, как я был счастлив, что это произошло в моем классе, в моей аудитории!

Волков: Евгений Саныч, а моя реакция такая: я боюсь за жизнь этого человека.

Евтушенко: Я это понимал и, когда цитировал его работу, не называл его имени… на всякий случай. Хотя он не боялся поставить свою фамилию, между прочим.

Волков: В этом вы видите свою миссию здесь – расширять кругозор ваших подопечных, молодежи американской?

Евтушенко: Да, потому что они не только американцы. Есть даже из Анголы, и арабы, и китайцы, и японцы. У меня был китаец, совершенно неожиданно приехавший и вовсе не собиравшийся, по-моему, оставаться. Неизвестно, конечно, что из него будет, но он написал замечательное эссе – редкий случай для китайского студента. Он написал очень трезвое эссе относительно того, что только сочетание свободы слова и свободы мысли, свободомыслие в конечном счете в соединении с экономикой могут дать то общество, которое будет действительно служить народу.

Волков: Сейчас это еще не ортодоксальная мысль для Китая. И мне становится яснее, о чем вы разговариваете со своими американскими студентами.

Евтушенко: Да, мы вместе разговариваем обо всем человечестве. Я с ними совершенно по-братски разговариваю! Я хочу понять, чего же мои студенты хотят от мира, каким хотят его видеть. И многие вещи мы чувствуем одинаково, и похожи они на меня в каком-то смысле.

Волков: Юные евтушенки…Не в том смысле, что они будут обязательно стихи писать, а в том, что вы предлагаете им какую-то этическую модель, на которую они могли бы ориентироваться, которую они могут принимать или не принимать – это уже их личное дело.

Евтушенко: В которую я сам верю. Только одно я им не позволяю, тут я борюсь за них.

Волков: Списывать?

Евтушенко: Нет-нет. Впадать в пессимизм. Я им говорю, что некоторое наличие здорового скепсиса желательно для человека, проникнутого романтизмом. Как для меня, например. У меня друзья более скептически настроены, чем я сам, мне этого не хватает. Вот в семье моей этого хватает, жена Маша скептик. Не циник, цинизма в ней нет нисколечко. Скепсис и цинизм – это разные вещи, и этой разнице я учу тоже. Я с ними разговариваю, я выволакиваю из них исповедальность, я учу их исповедальности, потому что кончают жизнь самоубийством те в основном, кто не обладает смелостью исповедальности. Я говорю: исповедальность, конечно, наказуема, над вами могут издевнуться, но зато она, исповедальность, компенсируется тем, что если вы сами рискнете открыться, то и перед вами кто-то откроется. И вы найдете таких же мыслящих людей, которые болеют тем же, чем и вы. Вы найдете самых близких друзей. Правда?

Волков: Но это очень трудно, я знаю, как это трудно – открыться другому человеку.

Евтушенко: Поэтому-то некоторые мои студенты, сдав мне свои эссе, добавляют, что не хотели бы, чтобы это читали все. Я понимаю. И тогда я говорю: «А можно я без фамилии прочту? Тут очень важная мысль, ребята, даю вам слово». Некоторые разрешают – без фамилии разрешают. Но иногда они меняют свое решение об анонимности – когда я говорю: «Это же очень важно для других – то, что вы пишете. Я не понимаю даже, чего вы тут стесняетесь. Не бойтесь! Не бойтесь, ну, оглянитесь, какие хорошие лица у ваших сокурсников!» И это на них действует.