Герхард Шредер - Решения. Моя жизнь в политике [без иллюстраций]

Я иногда спрашиваю себя: не беспомощность ли Вашингтона, оказавшегося в роли последней мировой державы, косвенным образом повлияла на нас, и мы стали чаще задумываться о наших собственных, европейских делах? Насколько я помню, мое личное отношение к Европе в прежние годы определялось скорее не мечтами, а скепсисом. Еще в начале своего канцлерства, выступая с речью в Саарбрюккене, я позволил себе заявить, что Брюссель больше не будет «прожигать наши деньги», намекая, что, мол, Германия — главный плательщик в Европе и существует реальная диспропорция между финансовым вкладом Германии в Евросоюз и обратным денежным потоком, непосредственной и очевидной отдачей. Но, хорошенько подумав обо всех экономических преимуществах, получаемых нашей страной, начинаешь понимать, что общий баланс — в нашу пользу. Почти во всех государствах — членах ЕС, и особенно в странах Восточной Европы, Германия держит первое место по товарообороту. Миллионы рабочих мест в нашей стране оказались бы под угрозой, если бы не расширение Европейского союза. И сегодня я сожалею о том своем высказывании: это был старый хлам, сохранившийся со времен антиевропейской полемики, и место ему — на свалке истории.

На раннем этапе своей политической карьеры в Нижней Саксонии я воспринимал Европу почти исключительно как набор мест, куда можно поехать, попутешествовать, чтобы лично познакомиться с другой культурой и с другим образом жизни. Европа казалась мне чем-то само собой разумеющимся, о чем и не нужно особо задумываться.

Но чем больше я углублялся в европейские дела, тем отчетливее сознавал: в европейской политике до сих пор ничего не решено окончательно и бесповоротно. Каждое новое поколение должно снова и снова, со всей аккуратностью и деликатностью разбираться с тем фактом, что идея примирения народов возникла в Европе лишь после Второй мировой войны, и лишь одновременно с этим нам удалось преодолеть дурман затхлого национализма.

Насколько сильно Европа страдала от собственного национализма, ярче всех описал Стефан Цвейг в своей книге «Вчерашний мир. Воспоминания европейца»: «Все бледные кони Апокалипсиса промчались через мою жизнь — революция и голод, обесценение денег и террор, эпидемии и эмиграция; у меня на глазах возникали и распространялись массовые идеологии — фашизм в Италии, национал-социализм в Германии, большевизм в России, и в первую очередь национализм — проклятая чума, отравившая своим ядом расцвет европейской культуры. Мне довелось стать бессильным и беззащитным свидетелем возврата человечества к казалось бы давно забытому варварству с его сознательной и запрограммированной догмой антигуманности. Нам на долю выпало вновь увидеть то, чего не бывало уже много столетий: войну без объявления войны, концентрационные лагеря, пытки, массовые грабежи и бомбардировки беззащитных городов — все те зверства, которых не знали последние пятьдесят поколений и которых, надеюсь, не узнают наши потомки».

На руинах цивилизации, вслед за описанными современником событиями, слой за слоем воздвигалась объединенная Европа. И чем глубже я погружался в европейскую политику, тем очевиднее становилось, что в Европе всегда сохранялась и сохраняется определенная сдержанность в отношении Германии, и полностью эту сдержанность не удалось преодолеть ни разу. Осознание этого факта пришло не вдруг, а постепенно. В конце концов я вынес такой урок: предвзятое отношение к нам, немцам, надо принять как данность, а вместе с тем нужно исходить из констатации факта — именно потому, что наша история такова, какова она есть, Германия обязана относиться к Европе с особой ответственностью. И ни один федеральный канцлер Германии не вправе игнорировать масштабы этой ответственности, тем более что Германия впервые в своей истории может радоваться очень удачному, даже счастливому стечению обстоятельств, позволяющему ей жить в мире со своими соседями, причем без границ — в прямом смысле слова.

Обращая свой взгляд назад, не стоит, однако, забывать и о будущем. В этом смысле вопрос о Европейской конституции гораздо менее важен для меня, чем идеи европейской модели общества. Я подхватил инициативу, первоначально исходившую от Тони Блэра, и активно настаивал на проведении дебатов по вопросу: существует ли третий путь — между капитализмом, где царят иллюзии, и не исполнившим своих обещаний социализмом?

Это и стало темой дискуссии о Modern Governance [41] Modern Governance (англ.) — современное управление. на саммите 2–3 июня 2000 года в Берлине, куда я пригласил глав государств и правительств четырнадцати стран. В числе участников были: президент ЮАР Мбеки, президент Бразилии Кардозо, президент Аргентины де ла Руа, премьер-министр Израиля Барак, мои коллеги из Европы — Жоспен (Франция), Гутьеррес (Португалия), Амато (Италия), Перссон (Швеция), Симитис (Греция), Кок (Нидерланды) и президент США Билл Клинтон, который в 1999 году приглашал в Вашингтон более узкий круг глав правительств, представителей левоцентристских направлений. Этот раунд переговоров получил название: «Современное управление в XXI веке». Мы договорились проводить такие встречи ежегодно, каждый раз в новом месте. Подробно обсудив шансы, которые предоставляет глобализация, и риски, с ней связанные, мы утвердились во мнении, что рыночная экономика имеет будущее лишь в случае, если ее развитие будет сочетаться с ростом социальной ответственности. Все участники саммита были едины в том, что современное управление — это проведение такой политики, в которой стремление к росту экономики объединено со стремлением к полной занятости, социальной справедливости и защите окружающей среды. Развивающимся странам и странам с переходной экономикой, по нашему общему мнению, должна быть предоставлена возможность принимать равноправное участие во всемирном экономическом процессе.

Дебаты о поисках третьего пути очень привлекали меня, поскольку в них я видел новые импульсы к обоснованию новой общественно-политической модели Европы. Для меня это было актуально еще в 1999 году, когда мы с Тони Блэром работали над «документом Шрёдера/Блэра». Мы хотели нащупать промежуточную позицию, обеспечивающую равновесие между экономической эффективностью и социальной ответственностью. Последовавший позднее крах конституционного процесса в ЕС, по моему убеждению, связан с тем, что в дебатах о будущем Европы недостаточно учитывался именно этот аспект.

Интересный импульс нашей дискуссии в апреле 2002 года придал Лионель Жоспен. По моему приглашению он выступил во Французском соборе Берлина с речью, в которой предпринял попытку определить понятие «социальная Европа». Для него, как и для меня, Европа — не только «экономическая структура». Жоспен активно и настойчиво выступал за то, чтобы усилить и гармонизировать европейскую социальную политику. Он требовал конкретных шагов: введения европейских трудовых соглашений и карточек социального страхования. Идеи Жоспена очень хвалил известный философ Юрген Хабермас, отметив, в частности, что это была единственная речь, в которой не только говорилось о юридических формальностях, но и был поставлен конкретный вопрос: как мы хотим жить в Европе в недалеком будущем?