Павел Вощанов - Ельцин как наваждение [Записки политического проходимца]

– Что я хочу сказать, – Ельцин берет стакан, наполненный ячменным снадобьем, давая понять, что наступило время подвести итоги прошедшего дня. – В общем, пока у нас все идет неплохо. Но! – и бросает на Алференко пристальный взгляд, – надо поднимать уровень визита!

Социальный изобретатель выдавливает из себя нечто отдаленно напоминающее алаверды: «Работаем, Борис Николаевич». Суханов, опасаясь неконтролируемой вспышки хозяйского гнева из-за столь расплывчатого ответа, предпринимает отвлекающий манер – предлагает выпить по второму заходу:

– За то, чтобы наш визит был успешным и чтоб все цели были достигнуты!

Шеф грозит ему пальцем: «Ельцин и сам всегда добивается поставленных целей, и от других этого требует! Так было, и так будет!».

От Нью-Йорка до Балтимора лету не более часа, поэтому бутылка опорожняется наспех, без долгих пауз на тосты и разговоры. Последние граммы выпиваются уже при заходе на посадку. Самолет бросает из стороны в сторону и он так отчаянно машет крыльями, что руки, помимо твоей воли, судорожно сжимают подлокотники кресла. И в этот самый неподходящий для любых перемещений по салону момент у нашего VIP-пассажира возникает непреодолимое желание посетить туалет.

– Борис Николаевич, сядьте, пожалуйста, нельзя вставать.

– Мне надо!

– Мы сейчас приземлимся.

– Что вы мне, понимаешь, указываете?!

Но в этом самолете нет туалета. Он для очень коротких перелетов.

Шасси ударяются о посадочную полосу, включается реверс и самолет, надрывно взревев, тормозит. В иллюминатор видно, что маленький аэропорт погружен во тьму, и только возле небольшого здания горит несколько фонарей. Туда мы и подкатываем. Пилот выходит из своей кабины и выпускает трап. В нашу сторону направляется довольно большая, человек десять, группа встречающих. Они подходят к самолету и выстраиваются полукругом в нескольких метрах от него. На полшага впереди всех улыбающаяся женщина с большим букетом в руках.

Первыми на поле спускаемся мы с Сухановым и Ярошенко, следом выходит Ельцин, за ним – переводчик и все остальные. То, что происходит далее, за гранью разумного…

Сойдя с трапа и оглядевшись, Ельцин отчего-то вдруг резко разворачивается и шагает в сторону, противоположную от стоящих на поле американцев, куда-то за самолет. Встречающие недоуменно переглядываются: что случилось? Кажется, я догадываюсь – что, и от этой догадки по спине бегут леденящие кожу мурашки: только не это! Вероятно, ему кажется, что в тени его не видно, и стоящие на поле не разглядят, как он, пристроившись за шасси, справляет малую нужду. Но на нашу беду, не только видно, но даже слышно. К тому же его выдает ручеек, побежавший из-под самолета в сторону встречающих.

Мы в ужасе. Суханова, похоже, разбил паралич – стоит у трапа с широко открытым ртом и не в силах пошевелиться. Ярошенко шепотом причитает: конец, это конец! Алференко отвернулся, чтоб не видели американцы, и в сердцах плюнул на землю. На лицах степенных янки выражение брезгливого ужаса. Немолодая, но весьма миловидная дама с букетом в руках выглядит так, словно ей на голову посадили отвратительно пахнущего лесного клопа.

А далее происходит еще более невероятное – Ельцин, на ходу застегивая ширинку, выходит из-за самолета и, протянув для приветствия руку, как ни в чем ни бывало направляется к встречающим. Уже ночь, но он почему-то произносит свое неизменное: «Хутен морхен!», чем окончательно добивает даму с цветами. Та издает какой-то хрип, который надо понимать, как приветственное «Welcome!”, и, уклонившись от рукопожатия, сует гостю ставший бессмысленным атрибутом букет цветов.

…Президент Университета имени Хопкинса с супругой и еще несколько профессоров (шокированный происшедшим мэр Балтимора ретировался еще в аэропорту) торопливо прощаются с нами на крыльце резиденции, предназначенной для размещения важных университетских гостей. Алференко с Гаррисоном и переводчиками отправляются спать в комнаты на втором этаже. Мы с Ярошенко селимся на первом. Ельцин с Сухановым занимают большие апартаменты во флигеле.

Очень хочется спать…

В час ночи просыпаемся от полушепота Суханова: ребята, проснитесь! На Льва Евгеньевича невозможно смотреть без жалости: Ельцин требует от него принести чего-нибудь выпить. Идем на помощь – надо постараться убедить шефа этого не делать. Но никакие уговоры – что поздно, что день был тяжелым, что выпито за сегодня и без того уж немало – не действуют. Сидит в костюме на кровати и, обхватив голову руками, покачивается взад-вперед:

– Чта-а! Вы мне, понимаешь, будете указывать?! Я говорю, у меня сейчас голова расколется! Надо снять напряжение!

Он буквально вынуждает Суханова оправиться на поиски спиртного. К несчастью, под лестницей, ведущей на второй этаж, обнаруживается большая кладовка с обилием всевозможных бутылок. Лев Евгеньевич берет с полки красное сухое вино, но шеф требует уже знакомый и полюбившийся ему «Джек Дэниэлс». Садимся за стол – пусть напьемся, но хотя бы ему меньше достанется! – с надеждой, что застолье будет недолгим.

…Где-то около трех часов ночи Ельцин будит Суханова. Зовет таким слабым, умирающим голосом, что у того сердце обрывается от испуга: «Что случилось?! Что с вами?!».

– Плохо мне, – шеф лежит бледный, как полотно, и едва шевелит губами. – Принесите что-нибудь… выпить… виски… мне совсем плохо…

Насмерть перепуганный Суханов снова будит нас с Ярошенко: ребята, что делать? У Виктора припасен пузырек валерьянки.

– А если не согласится?

– Скажите, что спиртного в доме больше нет.

– А валерьянка, думаешь, поможет?

– Да не волнуйтесь вы так! Ему просто надо проспаться, и все будет в порядке.

Тот в ответ подносит палец к губам:

– Тише! Главное, чтоб эти, там наверху, ни о чем не узнали!

Без четверти четыре в чулане под лестницей раздается страшный грохот и звон. Все, кто ни есть в доме, выскакивают из своих спален. Мысль одна: с Ельциным случилась какая-то беда! Вот сейчас откроем дверь, а он лежит на полу, бездыханный и весь в крови. Не приведи Господь!

Дверь чулана открывается, и мы вздыхаем с облегчением – обошлось, жив! На пороге стоит Борис Николаевич с недопитой нами бутылкой Черного Джека в руке. Целехонек, но чем-то весьма недоволен:

– Вот, – взглядом указывает на бутылку, – доставал, понимаешь, с полки, а там какая-то коробка с пустыми бутылками. Зачем ее туда поставили?!

Гаррисон, стоя на лестнице, сверху смотрит на него с нескрываемым ужасом. Суханов как-то странно улыбается. Наверное, это у него на нервной почве.

Как ни стараюсь, а дальнейшее не вспоминается. Города, в которых побывали, слились в один огромный безликий город. Пытаюсь припомнить, что мы делали в Чикаго, или в Миннеаполисе, или в Далласе, и не могу. Какие-то выступления, какие-то пресс-конференции, какие-то обеды и ужины. Но какие, где, что за люди присутствовали, как они встретили Ельцина и как его проводили – не вспоминается! Обо всем этом память не сохранила ровным счетом ничего.