Мерсия Макдермотт - Апостол свободы

Ботев мог сколько угодно восхищаться наружной легкостью, с которой его новый друг приспособился к полному лишений и случайностей существованию хэша; в действительности же Левский был гораздо менее склонен к такому образу жизни, чем сам поэт. В характере Левского не было ничего от богемы, он не испытал влияния русского нигилизма. Левский был продуктом общества, ценившего благопристойность и приличия. Выросший в чисто болгарском окружении, он научился искусству поддерживать уважение к себе и даже в самой тяжкой бедности не опускался до неряшества. Он любил чистоту, аккуратность и порядок и считал, что вызывающее поведение и небрежный вид не только не нужны, но и нежелательны для революционера. Он был готов пренебречь условностями или законом в интересах дела, но никогда не выражал свой бунт поруганием общепринятых обычаев или показным пренебрежением к ним.

Левский коренным образом отличался не только от богемствующих эмигрантов, но и от большинства доморощенных революционеров, в том числе собственных братьев, которые кипели протестом, как буйный горный ключ, и любили шальные и безрассудные выходки. Левский никогда не был бунтарем в том смысле, в котором были бунтарями они, вел себя сдержанно, обдумывал каждый шаг и был способен как к сознательному подчинению, так и к неукротимой решимости. Жизнь была для него драгоценным даянием, которое нельзя расточать и не следует оставлять втуне, и он жаждал лишь цели, которой его можно отдать. Сложись его жизнь иначе, он мог бы удовольствоваться тем, что посвятил бы себя науке или иному способу мирного служения людям. Но под давлением невыносимой несправедливости этот молодой человек тихого нрава превратился в существо, которое жило и дышало одной только революцией. Как это ни парадоксально, именно потому, что Левский не был бунтарем по природе, он сумел глубже, чем кто-либо из его соотечественников, проникнуть в существо проблем революционного движения. Он ненавидел насилие, но признавал его необходимость, а к самому вопросу о революции подходил рассудочно, убежденный, что этим грозным оружием нельзя размахивать во все стороны, как мечом; оно требует ответственности, им нужно действовать искусно и экономно, как хирургическим скальпелем.

Несколько недель они жили под одной крышей, голодали и вели бесконечные споры: Ботев — поэт, воинствующий атеист и социалист-утопист, интеллигент, учившийся в России и знакомый с новейшими теориями и течениями философии Европы, восторженный, неопытный и легко ранимый; и Левский — бывший монах, духовным призванием которого оказалась политика, не задававшийся вопросом о существовании бога и не считавшийся с ним, революционер-самоучка по интуиции, надаренный редкой прозорливостью, широким опытом и глубоким пониманием своего народа. Они полюбили и научились уважать друг друга, но повлиять друг на друга не могли, и каждый продолжал идти своим путем. Ботев сохранил в памяти светлый образ человека огромной душевной силы и безграничной жажды жизни, а Левский переписал в записную книжку стихотворение Ботева, выражавшее его собственные чувства:

…Если мать бунтаря услышит, что он погиб, не нужно ни оплакивать его, ни проклинать; пусть она научит младших братьев, как стать борцами и занять его место. А может быть, он вернется живым вместе с четой, с золотым львом на шапке и знаменем в руке. Тогда пусть мать вместе с любимой наберет цветов и душистой герани [65] Символ удачи и здоровья. — Прим. авт. и украсит венками головы и винтовки юнаков, ибо потом их снова ждет разлука:

Скоро Левский покинул Ботева, чтобы вернуться в Болгарию, — но не с четой. Он скорбел о близком друге — Карадже и убеждал «молодых», завсегдатаев «Братской любви», в необходимости какого-то рода внутренней организации в Болгарии. Однажды Левского выслушал Ценович и потом сказал:

— Раз ты так думаешь и убежден, что таким образом добьешься успеха, почему ты здесь? Поезжай в Болгарию и выполняй свой план на деле. Я совершенно с тобой согласен, что только внутренняя организация принесет добрые плоды. Четы — я и тут согласен — могут только выразить протестацию да показать время от времени, что мы, болгары, существуем как народ. Иной пользы от чет ожидать нельзя. Почему ты сидишь здесь и не едешь в Болгарию?

— Денег нет, господин Ценович, а без денег на этом свете ничего не сделаешь.

— Сколько же тебе нужно для начала?

— Немного. Тридцати турецких лир хватит.

Ценович посмотрел на Левского и рассмеялся:

— Тридцать лир! Что можно сделать на эти деньги?

— Я не собираюсь подкупать турецких министров, зачем мне много денег. Мне нужно только на дорогу отсюда до разных городов Болгарии и на одежду [67] Разговор Левского с Ценовичем приводится по воспоминаниям Киро Тулешкова, см.: Каракостов, цит. соч., стр. 41. — Прим. авт. .

Ценович тут же отвел Левского в свою контору и вручил ему тридцать лир, а Левский написал ему расписку. По всей вероятности, эти деньги были взяты не из кармана Ценовича, а из кассы «Общества». Левский также получил адреса доверенных людей, сочувствующих «Обществу», и членов Тайного комитета.

На сей раз Левский не ждал, когда появится первая зелень и закукует кукушка; в начале декабря он уехал из Бухареста в Тырну-Мыгуреле, румынский порт на Дунае, где навестил Тодора Ковалева и Данаила Попова, членов бывшего Тайного центрального комитета. А затем сел на пароход, идущий в Константинополь — первый этап на его пути.