Мерсия Макдермотт - Апостол свободы

Будучи еще школьником, Филип Стоянов Симидов сумел уговорить Левского, чтобы тот «повысил» его и его друга Стефана Стамболова из «провозглашенных» в «крещеные» члены Тырновского комитета. В своих воспоминаниях он рассказывает, какое впечатление произвела на него присяга, которую им прочел лично Левский: «Гордые высокой честью и доверием Апостола, олицетворявшего целое дело бунта, мы с безмерным уважением ценили это доверие, и честь, и достоинство, и старались сберечь их чистыми и непорочными во всех отношениях. Это наше стремление дошло до того, что когда мы делали какое-нибудь дело, нам казалось, что Апостол стоит позади и смотрит на нас… Так сильно повлияла на наш дух страшная клятва, которую прочел над нами Васил Левский в ту ночь и в той скромной комнате. Его пронзительный и внушительный взгляд, устремленный на нас, переплавил наши души, как огонь плавит жесть» [98] См.: Дойчев, цит. соч., стр. 127–128. — Прим. авт. .

Не менее сильное впечатление произвел Левский на Кольо Кьосето из Асеновградской околии. «Мы увидели Левского. Он сидел у стола вместе с попом из Новаково. Он был одет в драную монашескую рясу, но был молодой и красивый, — прямо юнак, верьте слову, юнак. Он был обут в белые онучи, стянутые оборами по-гайдуцки, и ступал легко, будто кошка. А глаза его сверкали и смотрели во все стороны, они так и впивались в нас, как очи орла, как очи сокола. Как мы вошли, Левский быстро оглядел каждого из нас. Скажу я вам, это было нелегко. Как посмотрит на тебя, и будто в тебе что зажигается, и разгорается, а сердце стучит — вот-вот разорвется. Говорят, он может заглянуть человеку в душу и узнать, хорош он или плох; может узнать его верность Болгарии и истинный ли он болгарин… Потом Левский с нами заговорил… говорит, а потом возьмет и запоет. Эх, братья милые, слышали бы вы его голос! Не голос, а буря! Весь дом загудел, у нас волосы встали дыбом… Скажи он нам тогда: „Вперед, братья болгары!“ — мы бы все до одного пошли за ним и бились бы как герои» [99] Там же, стр. 250. — Прим. авт. .

Никола Иванов Попов, мать которого дружила с теткой Левского Христиной, жившей в Сопоте, передает ее рассказ: «Никогда я не видела, чтобы Левский был одет в одну и ту же одежу. Ее-то он менял, но взгляд его я как сейчас вижу, сильный, мощный и ясный. Вглядишься в его глаза, и невольно слабеешь, будто скованный. Телом он был — одни мускулы и никогда не жаловался на усталость» [100] См.: Дойчев, цит. соч., стр. 279. — Прим. авт. .

Захарию Стоянову больше всего запомнилась его жизнерадостность и энергия: «Веселый он был, прости его господь! Ни разу я не видел, чтобы он задумался! Все улыбается, все весел, будто ходит гостей на свадьбу звать… Большой был непоседа. Всю ночь не спит, а рано утром смотришь — уже встал и ходит» [101] Там же, стр. 229–230. — Прим. авт. .

Однако вся его колдовская сила не имела бы столь глубокого воздействия, если бы не одно весьма важное обстоятельство: Левский был не ранней ласточкой, а олицетворением сущности своей эпохи. В нем воплотилось все, что было лучшего в народе, и возвышенного — в его стремлениях; он говорил людям о том, к чему они были готовы, и предлагал ответы на проблемы, поставленные временем. Сам он очень хорошо понимал, как тесно связаны люди и условия их жизни, чувствовал диалектический процесс, благодаря которому люди — и продукт своей эпохи, и создатели нового: «Мы — во времени и время — в нас; оно нас меняет, и мы его меняем», — писал он Панайоту Хитову [102] Письмо от 10.5.1871. См.: Д. Т. Страшимиров, цит. соч., стр. 51. — Прим. авт. . Это сознание собственной принадлежности к самой истории вносило высочайшую гармонию в его жизнь, полную тревог и столкновений, и хотя путь его лежал сквозь бури, он, казалось, спокойно и без усилий сохранял душевное равновесие, будто находился в центре циклона.

Именно благодаря этой душевной гармонии он был столь выдающимся руководителем, вождем народа. Тайна его успеха заключалась в том, что одна черта его характера уравновешивалась другой, казалось бы, противоположной ей, а в действительности дополнявшей ее. Его отвага не знала себе равных, но он никогда не был опрометчив и знал, когда нужно обращаться в бегство. Он был хладнокровен в оценках, но в отношениях с людьми проявлял теплоту. Грубость и жестокость окружающей жизни закалили его как сталь, но он не очерствел и не утратил любви к людям, а твердость характера сочеталась в нем с лиризмом, который покорял людей не меньше, чем потрясала их его блестящая отвага. Веселый нрав и жажда жизни уживались в нем с готовностью к скорой и нелегкой смерти. Он был прирожденным вожаком, хорошо понимал, что должен сыграть историческую роль, и в то же время был скромен, не питал личных амбиций и никогда не ставил себя выше закона, которому подчинялась созданная им организация. Он был профессиональным революционером — человеком, посвятившим свою жизнь тому, чтобы будоражить других, отвоевывать их у страха и пассивности, тому, чтобы сбылось вооруженное восстание; и наряду с этим обладал чертами, которых не было у многих его современников, — терпением, способностью выжидать, умением устоять перед искушением немедленного, но ненужного действия. Он был практичен и хорошо справлялся как с будничными проблемами, так и со сложными вопросами организации целого народа. И хотя ногами он всегда прочно стоял на земле, глаза его были обращены к звездам, и он мог увлечь самого неповоротливого, самого трезвого крестьянина и разжечь самую робкую душу.

Этот утонченный сплав стальной решимости и чувствительности, льда и пламени, беспощадности и сострадания, гордости и скромности, безграничной веры и холодной трезвости создавал необыкновенно симметричный характер. И не случайно, говоря о нем, современники вспоминают свет, не прибегая к более точным эпитетам, потому что сложность его характера таилась под покровом гармоничности; он был похож на бриллиант, у которого все грани одинаковы, и стоит в одной из них сверкнуть цветному лучу, его тут же поглощает общее ровное сияние.

Неудивительно поэтому, что он стал личностью легендарной. Для народа, жившего песнями о героях, подлинных или воображаемых, которые сам же он и сочинял, Левский стал вождем, которого признали все. Он повсюду был горячо желанным гостем, и его встречали с таким обожанием и теплотой, что это позволяло ему забыть о трудностях и опасностях пути. Однако веря в него, люди возлагали на его плечи еще одно бремя — бремя одиночества. За легендарной отвагой и предприимчивостью скрывался прежний скромный, чуткий человек, который прятал свои чувства и предпочитал справляться с трудностями в одиночку. Но теперь, когда трудности и напряжение далеко превосходили силы простого смертного, он уже был обязан скрывать свои чувства и отмахиваться от страданий, каково бы ему ни приходилось. Другим позволено проявлять слабость, обращаться за утешением к друзьям; но он — Апостол, олицетворение силы и надежды, и как ни сильна его усталость или растерянность, его долг — вдохновлять других и вести их за собой, и этот долг он взял на себя сам. Каждый день он отдавал окружающим частицу своей веры, жажды жизни и энергии, но собственные его печали, его заботы и трудности были скрыты от их глаз.