Леонид Млечин - Коллонтай

Коллективизация и раскулачивание для многих, кто когда-то искренне поддержал большевиков и в Гражданскую войну сражался на стороне красных, стали Рубиконом. Сошлюсь на своего дедушку, Владимира Михайловича Млечина, который совсем молодым человеком воевал против белых в рядах Красной армии, на фронте вступил в партию большевиков. Через много лет, вспоминая те годы, он записал для себя: «У Маркса, если не ошибаюсь, есть понятие: «смелость невежества». Я бы еще сказал: «смелость невинности». Ребенок без дрожи зайдет в клетку к самому лютому тигру, протянет ручку погладить злую собаку — он не ведает опасности. Так, детьми, жили и мы, пока не разразилась катастрофа.

Конечно, были признаки тревожные. Но всё-таки жили по инерции, жили беззаботно, хотя и напряженно, трудно порой, пока небо не раскололось над собственной головой. И вот я заглянул в бездну. И, как часто происходит с людьми, пережившими смертельную опасность, я иными глазами посмотрел на происходящее. И понял не только то, что сам хожу у края пропасти — я стал постигать, что идеей великой революционной целесообразности прикрываются дела невыносимые, преступные, ужасные.

Когда-то Достоевский больше всего потряс меня изображением детских страданий. Может быть, потому что рос я в условиях отнюдь не легких, помню мать в слезах, когда не было хлеба для ребят. Помню ее маленькую, слабую с мешком муки — пудик, полтора — за спиной, кошелкой картофеля в одной руке, а в другой ручка маленькой, едва ли двухлетней сестры, шлепающей по грязи Суражского тракта, помню окружающую нищету, неизмеримо более горькую, чем у нас.

Словом, страдания детей — мой пунктик. Сколько прошло времени с 1929 года, а я и по сию пору не могу забыть крестьянских ребятишек, которых вместе с жалким скарбом грузили в подводы и вывозили из насиженных мест, порой в дождь, в слякоть, в холод. Я этого видеть не мог…»

И с той поры началась для него эпоха двоемыслия, когда произносились слова, за которыми ничего не было, эпоха тягостного разочарования, растянувшаяся на десятилетия…

А что же Александра Михайловна Коллонтай?

Малоприятные новости из Советского Союза, конечно, доходят, но дурные вести Коллонтай гонит от себя, списывает на уныние и малодушие своих старых подруг: «Дома трудная полоса, недород сказывается — еще не овладели новыми формами хозяйства. Партия работает, шлет по деревням хороших работников, но есть перегибы. В Ленинграде и Москве (даже в столицах!) голодно. Мои приятельницы из Ленинграда, друзья моей юности, до сих пор не вжились в новые условия. Письма от них, от сестры моей Адели полны жалоб и просьб выслать шведские кроны на Торгсин».

Торгсин — это Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами, где принимали как валюту, так и золотые изделия. Советская финансовая система разрушилась. Продовольствие выдавали по карточкам. Магазины опустели. Продукты остались только в закрытых распределителях или в магазинах Торгсина, как и описано в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Отныне особо заманчивой стала работа не там, где интересно, и даже не там, где хорошо платят, а там, где есть хороший распределитель — для других закрытый.

«Сестра Адель и ее семья, подруги моей юности — такие они все исхудавшие, голодные, пришибленные и безынициативные, — записывает в дневнике Коллонтай. — Работают, а работа им чужда. Особенно жаль мне сестру Адель. Всё плачет о трагической смерти сына (труп Михаила Домонтовича был найден в лесу только через год после его трагической гибели. — Л. М.). И это когда-то красивое лицо, исхудалое, прозрачно-бледное. Пьет чай, а кусочки сахара кладет в потертый ридикюль, и на него капают слезы когда-то гордой, энергичной и шикарной Адель.

У них многое от безволия, много нытья и неумения жить в новых условиях… Раздала всю свою валюту, что имела на руках, но разве это помощь? Посылаю им всем ежемесячно из Швеции на Торгсин… Чувство, точно я перед ней и всеми этими «тенями прошлого» виновата».

Александра Михайловна понимала, конечно, как ее жизнь отличается от жизни ее друзей в России. 29 января 1933 года написала своей ближайшей подруге Шадурской: «Зоюшка, четыре доллара выслала тебе для мамы».

Разрушение деревни привело зимой 1932/33 года к голоду, который унес от четырех до пяти миллионов жизней. Хуже всего ситуация была на Украине и в Казахстане, который, может быть, пострадал больше других республик. Из-за голода и последовавшей за ним эпидемии тифа погибли 1 миллион 700 тысяч человек. Это 40 процентов всего казахского населения. Еще несколько сотен тысяч казахов бежали в соседние Китай, Монголию, Афганистан…

Местные органы госбезопасности и прокуратуры получили секретное письмо ОГПУ, прокуратуры и Наркомата юстиции: «Ввиду того, что существующим уголовным законодательством не предусмотрено наказание для лиц, виновных в людоедстве, все дела по обвинению в людоедстве должны быть немедленно переданы местным органам ОГПУ».

Сознавала ли Коллонтай, что происходит в стране реального социализма? Или даже самой себе не желала признаваться, что революция, дело всей ее жизни, не принесла счастья людям? Что в таком случае и она виновата в том, что происходило со страной?

Нет, это предположение она отвергала с порога.

Да, ей многое не нравилось из того, что происходило в России: «Появился новый тип, это новые люди на высоких постах, верхушка государственных служащих, по образу жизни и положению оторванная от широких масс, верхушка, которая не знала подполья, у которой закружилась голова от «величия» занимаемой ими должности. Они не только не здороваются за руку с нашим швейцаром или солидной горничной, но даже не отвечают на их «здравствуйте».

Но она наотрез отказывалась принять критику тех, кто утверждал, что Сталин и его малограмотное окружение ведут страну в неверном направлении: «Но еще хуже по-моему — «старики», точнее, старые, заслуженные большевики. Они всё критикуют, охаивают, иронизируют. А спросишь их: ну, а что вы предлагаете? Какие конкретные меры? Их у них нет. Говорят с раздражением:

— Так продолжаться не может. Мы теряем верный курс. Компас испорчен».

Если страна идет не туда, то почему ты в этом участвуешь? Признаться в порочности выбранного курса — немыслимо.

Коллонтай записала в дневнике осенью 1928 года: «Дипломатическая работа — неблагодарная работа. Это вроде, как плести кружева. Плетешь месяцами тонкую нить. А свое же правительство или правительство той страны, где работаешь, возьмет да и дернет за ниточку из-за «более важных целей». Тррр — весь узор пошел прахом. Начинай сначала, но уже за прежнюю ниточку не ухватишься…

И надо иметь смелость говорить правду своему правительству, не «подыгрывать», не бояться, что Максим Максимович тебя «оборвет» будто бы за непонимание. Хуже всего, вреднее всего — дезинформация».