Михаил Макеев - Николай Некрасов

Судьба Гоголя, возможно, впервые привела Некрасова к мысли о стихах, о поэзии не как о занятии или даже профессии, но как о жизни и судьбе — не в затертом эпигонами значении «жребия», «удела» и прочего, но в каком-то ужасающе буквальном смысле: что поэзия может стать непосильной ношей даже для гения. Это открытие побуждает его создать поэтическую декларацию, написанную как бы в диалоге с Гоголем, — стихотворение «Блажен незлобивый поэт…», варьирующее мотивы знаменитого лирического отступления в «Мертвых душах» о двух типах писателей, в котором Некрасов увидел отражение мучительных сомнений, превращающих поэтический дар в наказание, в страдание и пытку.

У Гоголя первый писатель — счастливый, «который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям, и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы» — противопоставлен другому, «дерзнувшему вызвать наружу всё, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, — всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшему выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!». Первому живется легко: «Всё, рукоплеща, несется за ним и мчится вслед за торжественной его колесницей»; второй не может похвастаться лаврами и любовью толпы: «…без разделенья, без ответа, без участья, как бессемейный путник, останется он один посреди дороги. Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество».

Этот второй, конечно, ближе к самому Гоголю, и к нему ощущает свою близость Некрасов. В стихотворении «Блажен незлобивый поэт…» прямо повторяется гоголевская антитеза, однако на нее как бы накладывается судьба самого автора: к противопоставлению художника, воспевающего прекрасное, художнику, обличающему пошлость, добавляется отсутствующий в гоголевском лирическом отступлении мотив колебаний, творческих сомнений, которые совершенно отсутствуют у поэта воспевающего («Он чужд сомнения в себе — / Сей пытки творческого духа…») и, наоборот, составляют постоянную часть жизни поэта-сатирика («И веря и не веря вновь / Мечте высокого призванья»). Творческие сомнения, превращающиеся в настоящую пытку, — удел, судьба обличающего поэта, поскольку трудно верить в то, что описание низкой, пошлой жизни может быть воплощением высокого предназначения. И как будто в ответ на эти сомнения фигура «низкого» поэта в некрасовском стихотворении теряет пассивность, присущую ей у Гоголя. Если поэт солнечной стороны жизни миролюбив и спокоен, то его антипод у Некрасова воинствен и агрессивен, напоминает одновременно грозного судью и воина: у него «карающая» лира, его слово «враждебное», плодящее врагов. Он — своего рода крестоносец, идущий с огнем и мечом, чтобы дать слово христианской любви диким народам, погрязшим в невежестве и язычестве. Он не заискивает перед толпой, не хочет, чтобы его жалели. Там, где у Гоголя отчаяние, грусть и одиночество, у Некрасова — воинственная клятва идти до конца и погибнуть не в изгнании, а в битве. В данном стихотворении это клятва абстрактного, «идеального» поэта. Через короткое время Некрасов решает дать ее от своего имени.

Стихотворение «Блажен незлобивый поэт…» было опубликовано в третьей книжке «Современника» за 1852 год, вышедшей в начале марта, а 16 апреля за публикацию в «Московских ведомостях» запрещенной в Петербурге статьи, посвященной смерти Гоголя, был арестован Тургенев. Отсидев в полицейском участке, он в середине мая был отправлен в ссылку в родовое имение Спасское-Лутовиново, где находился до декабря 1853-го. Для Некрасова это значило не только удаление из Петербурга приятеля, с которым он только что перешел на «ты». Статья Тургенева, по его собственному признанию, была вдохновлена некрасовским стихотворением; отзвуки ее слышны, например, во фразе: «Да, пусть он покоится там [в Москве], в этом сердце России, которую он так глубоко знал и так любил, так горячо любил, что одни легкомысленные или близорукие люди не чувствуют присутствия этого любовного пламени в каждом им сказанном слове!» Получалось, что Тургенев принял на себя удар, предназначенный Некрасову, и будто бы сыграл роль того самого поэта-воина, бесстрашно идущего до конца. Возможно, руководствуясь чем-то вроде чувства зависти или своеобразного соперничества, Некрасов решился прямо принять на себя то, что он говорил о гоголевском писателе. Во всяком случае, именно в мае он начал писать стихотворение «Муза». Первый вариант он послал Тургеневу в Спасское в ноябре. Тургенев, видимо, не поняв сути некрасовского жеста, в ответном письме похвалил первые 12 строк за «пушкинскую фактуру» и поругал, по его мнению, риторический и несколько искусственный финал.

Стихотворение «Муза» строится на том же «гоголевском» противопоставлении, что и «Блажен незлобивый поэт…», но уже не двух поэтов, а двух Муз. Одна из них, «ласково поющая и прекрасная», имеет признаки античного божества и прямо соотносится с «незлобивым поэтом». Вторая, «печальная спутница печальных бедняков», «которой золото единственный кумир», соотносится с поэтом желчным, она страдающая и воинственная, погруженная в тину мелких и низменных забот, плачущая и грозящая. И эта Муза уже прямо названа его Музой. Знания, опыт, которые несла эта поэзия, стилистически и содержательно во многом напоминают картины, нарисованные в «Родине» и во «В неведомой глуши…»:

Эти узнаваемые картины усадебной юности мы видели в первых стихотворениях Некрасова. Но там не было Музы — очевидно потому, что сама эта жизнь была чужда поэзии. Теперь же виденные в детстве и юности помещичий разврат и жестокость не перестают быть тем, что изломало жизнь, наложило отпечаток на личность и судьбу некрасовского лирического героя, но одновременно порождают его «низкую» изломанную поэзию. Поэзия становится судьбой, и показавшиеся Тургеневу риторическими заключительные строки говорят и о тех же «гоголевских» сомнениях, попытках отречения («Покуда наконец обычной чередой / Я с нею не вступил в ожесточенный бой»), невозможности отказаться от своей поэзии как от своей судьбы («Но с детства прочного и кровного союза / Со мною разорвать не то-решилась Муза») и принятия ее «благословения» как своего призвания. Без этих последних строчек, хороши они или плохи, стихотворение осталось бы просто самоописанием, утратив силу и значение приносимой клятвы.