Михаил Макеев - Николай Некрасов

Видимо, теперь уже у Некрасова возникала мысль о разрыве и бегстве от возлюбленной, которая не реализовалась исключительно из-за привычки. «Я очень обрадовал А[вдотью] Як[овлевну], которая, кажется, догадалась, что я имел мысль от нее удрать. Нет, сердцу нельзя и не должно воевать против женщины, с которой столько изжито, особенно когда она, бедная, говорит пардон. Я по крайней мере не умею и впредь от таких поползновений отказываюсь. И не из чего и не для чего! Что мне делать из себя, куда, кому я нужен? Хорошо и то, что хоть для нее нужен. Да, начинать снова жить — поздно, но жить мне еще можно — вот на чем я остановился», — писал Некрасов Тургеневу 17 февраля (1 марта) 1857 года, возвратившись к Панаевой в Рим из Парижа, где встречался с Тургеневым и Толстым. Эти слова во многом находятся в противоречии с несомненной устремленностью Некрасова в будущее, свидетельствуя скорее о том, что он как будто уговаривает себя. Ясно, что, если человек хочет жить, если еще надеется на будущее, такие отношения есть предвестие расставания, затянувшегося благодаря «оглядчивости» сердца, свидетельство тлеющей симпатии, страха остаться одному, разрушить сложившийся быт.

Всё-таки заграничная поездка была для Некрасова прежде всего отдыхом. Теперь, когда корректуры «Современника» читал Чернышевский, а за финансами журнала следил Ипполит Панаев, у Некрасова появилось время на длинные письма, адресованные тем, с кем ему хотелось иметь тесные отношения: Тургеневу, Боткину, Толстому. Эти письма не только длинные, но и необычайно рефлексивные. У их отправителя есть время подумать о себе, заглянуть в свои чувства, проанализировать свой характер.

Особенно интересны в этом отношении письма Толстому. Письма Тургеневу и Боткину — это письма друзьям, почти ровесникам; в них много искренне сказанного, но много и остающегося между строк, поскольку они и так хорошо его знают. С Толстым же Некрасов продолжает общаться как с человеком, который его знает плохо, но которому он хотел бы показать себя, к которому хотел бы стать ближе. В соединении с желанием хотя бы в некоторой степени «воспитать» начинающего, но, несомненно, талантливого молодого писателя это приводит к очень редким у Некрасова признаниям и попыткам рассказать о собственном характере и вместе с ним о себе как литераторе. Защищая перед Толстым свою поэзию, Некрасов едва ли не единственный раз с уровня, так сказать, идеологического — убежденности, что такая литература единственно честная и нужная, — переходит на уровень психологический и рассуждает о том, почему ему близки именно такие убеждения и такая литература: «Вы грустны, у Вас, кажется, хандра. Хандра и грусть у человека в Вашем положении, мне кажется, может быть только, когда у него нет цели в жизни. Ближайшая цель, труд, у Вас есть, но цель труда? Хорошо ли, искренно ли, сердечно ли (а не умозрительно только, не головою) убеждены Вы, что цель и смысл жизни — любовь? (в широком смысле). Без нее нет ключа ни к собственному существованию, ни к существованию] других, и ею только объясняется, что самоубийства не сделались ежедневным явлением. По мере того как живешь — умнеешь, светлеешь и охлаждаешься, мысль о бесцельности жизни начинает томить, тут делаешь посылку к другим — и они, вероятно (т. е. люди в настоящем смысле), чувствуют то же — жаль становится их — и вот является любовь. Человек брошен в жизнь загадкой для самого себя, каждый день его приближает к уничтожению — страшного и обидного в этом много! На этом одном можно с ума сойти. Но вот Вы замечаете, что другому (или другим) нужны Вы — и жизнь вдруг получает смысл, и человек уже не чувствует той сиротливости, обидной своей ненужности, и так круговая порука. Всё это я выразил очень плохо и мелко — что-то не пишется, но авось Вы ухватите зерно. Человек создан быть опорой другому, потому что ему самому нужна опора. Рассматривайте себя как единицу — и Вы придете в отчаяние. Вот основание хандры в порядочном человеке — думайте, что и с другими происходит то же самое, и спешите им на помощь».

Любовь к ближнему и желание помочь ему как единственный способ преодолеть заброшенность и тоску являются истоком «общественного» характера поэзии Некрасова. Уже тогда он ощущал то, что станет одним из важнейших стимулов жизни и деятельности революционеров-шестидесятников, а затем народников, таких как Чернышевский, Добролюбов, Писарев: желание жертвовать собой для другого как способ собственного спасения. В «Поэте и гражданине» звучит призыв:

Некрасов написал эти строки намного раньше, чем те, к кому они обращены, пошли умирать «за убежденье, за любовь».

Состояние покоя, отсутствие необходимости читать корректуры вместе с известиями о небывалом успехе его стихотворного сборника приводят Некрасова к мысли взяться за большое произведение, «опус магнум», который должен был упрочить его положение в литературе. В ноябре (отложив практически все остальные дела) и декабре в Риме он увлеченно пишет большую поэму «Несчастные». Видимо, ее тема была навеяна полученным из России сообщением об амнистии декабристам и петрашевцам. Поэма представляет собой рассказ преступника, вернувшегося из Сибири. Центральный образ второй части «Несчастных» — «интеллигентный» каторжник по прозвищу Крот, просвещающий преступников, пробуждающий в них добрые и благородные чувства, — до сих пор вызывает споры о его прототипе. В нем много черт, напоминающих Белинского, и он, несомненно, навеян воспоминаниями о великом критике. Достоевский, однако, утверждал в воспоминаниях о Некрасове, что тот говорил ему, что, когда писал «Несчастных», думал о нем. Поэтому вопрос, кто же такой столь волновавший автора Крот, остается открытым. Некрасов вложил в «Несчастных» почти весь свой жизненный опыт (исключая только журнальную работу и поэзию): детство в усадьбе с отцом-крепостником и страдающей матерью, ранняя юность в провинциальном городе, молодость в Петербурге, любовь и ревность, поучения Белинского о роли Петра I в истории Российского государства, размышления о крестьянстве, русские пейзажи… В результате поэма получилась очень «пестрой» и потому «экспериментальной», в ней соединены прозаические описания, может быть, больше нигде у Некрасова так далеко не заходившие (самое удачное место — картина провинциального города с гусями, переходящими дорогу и разгоняемыми проезжающей почтовой тройкой), с фрагментами, проникнутыми высоким идейным и поэтическим пафосом.

По тому, что Некрасов стремился еще в рукописи ознакомить с поэмой близких приятелей — Тургенева и Боткина, чьим мнением дорожил, чьему литературному вкусу доверял, как доверял их суждениям и советам, касающимся его личной жизни, видно, какие инвестиции делал он в это произведение. Некрасов даже писал им, что решительно связывает с успехом или неудачей поэмы решение, продолжать ли ему занятие литературой.