Елена Горбунова-Посадова - Друг Толстого Мария Александровна Шмидт

И она закрывала лицо своими худыми руками и вся как то вздрагивала и отворачивалась от ужаса перед этими страданиями.

Когда ей возражали, что необходимо делать и то и другое, она волновалась еще больше и говорила, что это самообман, что надо делать самое главное в жизни, и если выполнять эти главные требования совести, то "на ваши пустяки совсем времени не останется, и думать вы о них не станете".

-- Вот как Л. Н. это все хорошо понимает, а говорят "он отрицает науку". Жить надо по совести, и тогда уж и науки, и культура, и все другое будет, и уж, верно, перестанут с собак пол шкуры сдирать и смотреть, что из этого будет и нельзя ли содрать три четверти шкуры. Ах, боже мой, как ученые люди суеверны!

Вот отрывок из письма М. А. к Л. Ф. Анненковой по этому поводу:

"...Я третью неделю живу под сильным впечатлением брошюры С. К. "Жестокости современной науки", -- ни сна, ни душевного покоя не имею, плачу и мучаюсь. Так и вижу беспомощных детей, людей с привитым сифилисом, черной оспой, коховской туберкулиной, а в ушах стоит не перестающий стон беззащитных животных. Спасибо этому доброму человеку (С. К.), что он разоблачил ученых, этих страшных палачей 20-го столетия. Действительно, верить трудно, до чего люди, добрые по природе, могут одервенеть, отупеть, очерстветь, занимаясь ежедневно, из поколения в поколение, вивисекцией и придумывая самые варварские орудия пытки...".

И при таком отношении к животным у М. А--ны совсем не было сентиментальности, излишней чувствительности. Она не ставила перед собой, например, вопрос о том, как заниматься земледелием, если каждый удар лопаты волей-неволей губит десятки живых существ, когда приходится бороться с разными вредителями и т. д. "Надо жить, значит, надо и копать землю, и собирать гусениц с капусты и слизней с клубники". И как ни противна была ей эта работа, она делала ее и делала по возможности

85

сама. "Ах, боже мой, как же мне заставлять других эти гадости делать!"

Но она страшно радовалась, когда узнавала какую-нибудь новую меру, средство, которое предупреждало бы самое разведение вредителей и спасало бы ее от этой тяжелой обязанности.

М. А. страшно ценила всякие машины и приспособления, новые лучшие способы работы, которые облегчают человеческий труд. Хорошая немецкая или английская лопата, хорошие грабли, вилы, приводили ее в восторг. У нее бережно хранилось, со времени жизни на Кавказе, замечательное немецкое коромысло, которое ложилось на оба плеча, с особой выемкой для шеи, не давило загорбок, и ведра на нем висели на цепях и за них можно было держаться руками, чтобы они не качались. М. А. всегда была рада, когда кто-нибудь, испробовав это коромысло, внимательно его рассматривал или зарисовывал, чтобы сделать себе такое же.

-- Ведь это какое облегчение людям, -- говорила она. -- А наши то бабы и девченки на палке носят, все плечи изрежет.

Помню, как она радовалась, когда завела сепаратор, планет, которые так облегчали и сокращали работу.

Все инструменты она держала в "идеальном порядке". Если они были в употреблении, М. А., по окончании работы, непременно сейчас же приводила их в полный порядок, прежде чем поставить на место.

В 1904 году была об'явлена война. Стон прошел по окружающим деревням. Угнали молодых солдат, пошли пожилые запасные, провожаемые ревом и причитаниями жен и ребят. У мужиков руки опускались при мысли о том, как оставить семью без работника. Были такие, что пробовали скрываться. Бабы в Туле легли на полотно железной дороги и не хотели вставать, чтобы не пустить поезд, битком набитый их мужьями и сыновьями. Такая то баба скинула, провожая мужа. Такую-то, оставшуюся с кучей ребят, из петли вынули. Запасные, уже пробывшие в казармах несколько недель, мужики прибегали домой на день или на ночь проститься с семьей и приносили известия о том, как ужасно обращаются с солдатами, какое идет воровство в полковых кухнях и в интендантстве, вести о сапогах не по ноге и с картонной подметкой, о шинелях, которые расползаются под пальцем, и т. д.

С фронта шли вести о поражениях, о тысячах убитых, замерзших, голодных, о пушках без замков, о негодных для плаванья судах, выходящих в море, о лжи, предательстве, воровстве, грабеже, разврате, обо всем, с чем всегда нераздельно связана война, о чем не пишут во время войны в газетах, а лишь передают очевидцы. Вести эти в Ясную приходили со всех концов мира, несмотря на всякие цензуры, а к М. А--не шли через солдат, солдатских жен, матерей и отцов.

86

Страшное это было время -- годы японской войны. Оно теперь меркнет перед тем, что пришлось пережить в следующую войну, но тогда война переживалась мучительно тяжело.

М. А. полна была забот о солдатках с их горестями и нуждами; через нее и мы следили за судьбой мужиков, призванных из ближайших к Овсянникову деревень, и за судьбой их семей, оставшихся без кормильцев.

Година революции с жестоким подавлением революционного духа, пожалуй, еще тяжелее переживалась М. А--ной, тем более, что немало близких ей людей погибло и пострадало в те времена. Особенно тяжело переживала М. А. судьбу племянника своего Саши Шмидт, младшего сына ее брата. Это был милый юноша, всей душой стремившийся служить народу. Он принимал горячее участие в революции 1905 года, а затем участвовал в ряде экспроприации и был, если не изменяет мне память, взят чуть ли не с бомбой в руках. Несколько раз во время своей революционной работы он приходил к М. А--не в минуты сомнения. Но ему, захваченному пылом борьбы, желанием вот теперь, сейчас же достичь народного блага и восстановить нарушаемую веками справедливость, -- ее доводы были мало убедительны. И только после, уже сидя в тюрьме, приговоренный сначала к смертной казни, которую потом заменили вечной каторгой, затем (вновь приговоренный к смертной казни за участие в организации большого побега из каторжной тюрьмы и вновь оставленный в живых, как тяжело больной туберкулезом, он много передумал, пережил, кое-что перечитал из произведений Л. Н--ча и стал очень близок М. А--не. Он особенно горячо к ней привязался, а с нею вместе и ко всем нам, принимавшим горячее участие в его судьбе. Письма его с каторги были полны глубоких мыслей, серьезных запросов, большой любви и кротости. В тюрьме он заслужил всеобщую любовь и кличку "толстовца".

Помню, как каторжанам было разрешено иметь в стенах тюремного двора свои огороды. М. А. несказанно радовалась этому и послала Саше и его товарищам семян и даже усов клубники. Все это дошло и было благополучно посажено, начало расти и радовать узников. Но новый начальник тюрьмы нашел, что огород -- это лишняя поблажка преступникам, и приказал все огороды перекопать. Это был невероятно зверский поступок, оценить который могут только те, кто пережил это сам или у кого близкие люди пережили это издевательство над человеческой личностью. Сестра Саши раз в год ездила в Сибирь на свиданье с ним (свидания давались ближайшим родным раз в год) и каждый раз, возвращаясь от каторжан, пробыв в их среде и в среде их родственников, она рассказывала такие ужасы о их положении, что М. А. прямо больна становилась, а мы ходили сами не свои. После долгих хлопот, благодаря помощи А. Ф. Кони и брата и сестры Стаховичей, удалось добиться невероятного: Сашу, дважды приговоренного к смертной казни и отбыванию вечной каторги, выпустили, хотя совершенно больного, за стены тюрьмы на поселение.