Елена Горбунова-Посадова - Друг Толстого Мария Александровна Шмидт

Одна собака только была на особом положении -- это Шавочка.

Как то зимой, идя за водой на колодец, М. А. подобрала полу-замерзшего щенка. Она принесла его домой. У щенка были отморожены лапы и уши, он совсем не мог ходить и все скулил. М. А.

82

носила его за пазухой, пока он не окреп. "Шавочка" так и осталась с вывернутыми лапками, мохнатая, безобразная, очень недоверчивая к людям и страшно привязанная к М. А--не. Она была необычайно чутка и умна. Казалось, что она понимает каждое твое слово и сумеет тебе об'яснить все, что ей надо. Ее темные глаза смотрели совсем по-человечески.

Шавочка жила в избе, ела остатки каши, получала больше хлеба, а иногда и кусочек сахару. Бывало, пьет М. А. чай в "прикуску" с крошечными кусочками сахара, Шавочка лежит у ее ног, виляет хвостом и умильно смотрит М. А--не в глаза. "Ах, дрянь ты этакая, сахара хочешь?" говорит М. А. Шавочка привстаёт на своих кривых лапках, виляется уже всем телом и облизывается. "Да что у меня сахарный завод, что ли? -- говорит М. А. -- Я, милая, и сама рада с сахаром чай попить. Ну, уж на, дрянь ты этакая!" и Шавочка получает кусочек.

Шавочка никогда не расставалась с М. А--ной. Она как то знала, куда идет М. А. Если к нам приходила Шавочка, значит, скоро придет и М. А. Если М. А. придет одна, значит через минуту явится и Шавочка. Если М. А. уезжала или уходила с хутора, Шавочка провожала ее грустным взглядом, стоя на пороге. Она знала, что ей запрещено бегать далеко за М. А--ной, и грустно оставалась и лежала в избе или на пороге. Но вдруг Шавочка срывалась с места, ковыляла к воротам усадьбы и ложилась около них, положив голову на кривые лапки и упорно глядя на дорогу. Сколько Шавочку тогда не зови, она ласково кинет на тебя одним глазом, вильнет хвостом, но не встанет с места: она чует как то, что М. А. скоро приедет или придет, и ни за что не хочет пропустить минуту блаженного свидания.

Шавочка была необыкновенно чутка и даже в избе она непременно тявкнет, если появится посторонний на дворе усадьбы. Она уж не ошибется! И М. А. с ней была спокойна: неожиданно к ней никто не войдет, -- Шавочка "скажет".

Старый Пятачок, благодаря уходу и заботам М. А--ны, работал до последнего года жизни. Он уже не мог есть даже самого лучшего сена, и М. А. зимой варила ему труху и картошку. Но и в последнюю осень своей жизни он все же вспахал ей огород, свёз сено, возил из леса дрова вместе с крестьянскими лошадьми. Только М. А. уже не доверяла его мужикам и сама шла с ним рядом, останавливая его и давая ему отдохнуть 1).

Когда М. А. ездила на Пятачке, он шел не иначе, как шагом. Бывало, отправляемся мы все вместе в Ясную: М. А. на Пятачке, а мы с мужем пешком. Идем рядом, переговариваемся. Наконец надоедает итти так медленно и мы далеко обгоняем Пятачка.

-- М. А., да вы махните кнутом!

----------------

1) М. А. брала в лесу право на вырубку такого-то количества сухостоя и затем вместе с крестьянами ездила в лес, следя за тем, чтобы они брали для нее действительно сухостой и как раз столько, за сколько она заплатила. В последние годы это была для нее страшно тяжелая работа, тем более, что за дровами обычно в плохую погоду, чтобы не терять хороших рабочих дней.

83

-- Что вы, что вы, да вы меня, М. А--ну, кнутом подгоните, да разве я побегу? -- Она часто вспоминала рассказ Л. Н--ча о том, как мальчики катались верхом на старой лошади.

-- Как он, Лев Николаевич, все сказать умеет. Навсегда в душу западают его слова, -- прибавляет она.

Если была грязь, а грязь около Овсянникова и Ясной бывала ужасающая, -- глинистая каша, чуть ли не по колени, из которой никак не вытащишь ног, -- то М. А. всегда брала с собой палку и, как только налипала грязь на колеса, она вылезала, вычищала все колеса, сама увязая в грязи, чтобы Пятачку было легче, и тогда только ехала дальше.

М. А. воспользовалась любовью моей старшей девочки к лошади и приучила ее, когда она подросла, кормить лошадь и вычищать ее закуту, что девочка и делала, гордясь своей обязанностью. Идешь, бывало, мимо коровника и слышишь, как переговариваются девочка и старушка, а в окошки то и дело вылетает маленькими навилинами навоз. М. А. чистит у коров, Катя у лошади, и у них идет самая оживленная беседа.

Помню, в соседней деревне корова подавилась картошкой. Прибежали за М. А--ной. Пошли мы вместе. Лежит корова, вытянув шею, и уже издыхает. Кругом куча мужиков, баб, детишек, спорят -- лечить ли еще или прирезать. Хозяйка причитает. Оказалось, что, попробовав разные средства вынуть или протолкнуть картошку, мужики решили разбить ее в горле коровы поленом Мне и теперь жутко вспоминать страдальческие, почти остановившиеся глаза измученного животного. М. А., узнав, как "лечат" корову, всплеснула руками, опустилась на бревно и долго не могла подняться.

Через несколько минут мы молча побрели домой. М. А. не могла ни есть, ни спать и все охала и со слезами говорила о людской жестокости и невежестве. "Вот тебе и культура: и телефоны и граммофоны, а тут корову, свою кормилицу, зверским образом убиваем. Все это там, в высших классах остается, а народу шиш с маслом. На что она наука, когда она одним высшим классам служит и не над тем работает, что народу нужно. Вот милого Л. Н--ча не слушают, самого главного в жизни не знают, а пустяками занимаются".

Закуты у М. А--ны всегда были светлые, чистые, подстилка часто менялась и густо настилалась. На зиму закута тщательно обкладывалась соломой, чтобы скотине было теплее, и окна закрывались рамами.

Всех петухов и телят М. А. раздавала на племя, отдавая их большей частью бесплатно, и долго следила за отданными телятами, живы ли они действительно. Не в одной бедной крестьянской семье появились таким образом, благодаря ей, хорошие, породистые коровы и куры, которых никогда бы иначе бедняку было не завести.

Помню, как то попалась М. А--не книга о вивисекции 1). М. А., по ее словам, "чуть с ума не сошла", так поразила ее человече-

----------------

1) С. К. "Жестокости современной науки".

84

ская жестокость и страдания людей и животных. Она не могла спать, не могла есть спокойно, всем рассказывала о прочитанном и особенно одолевала врачей и фельдшериц вопросами: неужели на чьем-нибудь страдании можно основывать чье-либо благо и движение науки вперед?

Когда ей кто-нибудь пытался доказывать значение вивисекции, она волновалась, горячилась и говорила:

-- Ах, отвяжитесь, милые, да как же это можно другому причинять страдание, особенно бессловесному существу, которое и понять не может, зачем это все делается... Ну, уж хотите опыт делать, так режьте, пытайте себя или других, которые в это верят. Нет, лучше бы врачи учили людей, как по-человечески жить, как не эксплоатировать других, как по-братски друг к другу относиться, тогда бы куда больше болезней убавилось, чем от вашей вивисекции.