Елена Горбунова-Посадова - Друг Толстого Мария Александровна Шмидт

Но были и такие, правда немногие, письма Л. Н--ча, с которыми она никак не могла примириться, и такие письма она не списывала не только для других, но и для себя.

М. А. страшно дорожила простотой изложения, доступностью мыслей Л. Н--ча для каждого малограмотного читателя. Страшно ценя "Исследование Евангелия", где истинное учение Христа изложено ясно, но недостаточно доступно для неподготовленных читателей, М. А. от всей души радовалась, когда Л. Н. качал излагать это учение в простейшей форме для детей и малоподготовленного читателя. Когда Л. Н. работал над "Учением Христа, изложенным для детей" 1), она ездила чаще обыкновенного в Ясную, помогала в переписке, списывала для себя особенно поразившие ее места и приложила все усилия, чтобы рукопись была как можно скорее передана "Посреднику" для издания.

В дневнике Л. Н--ча есть записи:

1908 г. 31 янв. "Нынче правил детское изложение Евангелия по желанию Марьи Александровны".

21 марта того же года записано: "За последнее время работал над новыми изданием "Круга Чтения" и еще над любимым Map. Ал. "Детским Евангелием".

М. А. очень ценила "Круг Чтения", -- это была ее настольная книга, но, когда Л. Н. начал (отчасти опять-таки по ее настоянию) упрощать "Круг Чтения" и начали слагаться простые по изложению, но глубокие по смыслу и содержанию книжечки "Пути

----------------

1) В издании "Посредника" было конфисковано московским градоначальником.

75

Жизни", М. А. "не помнила себя от радости", как говорила она. Она радовалась каждой новой корректуре этих книжек, печатавшихся в "Посреднике", торопила нас с их выходом, а когда книжки появились в свет (уже после смерти Л. Н--ча), она воспользовалась первыми спокойными после окончания осенних работ днями, чтобы засесть за вписывание в эти книжечки мест, выпущенных по цензурным условиям.

"Буду рада засесть за любимую работу, -- пишет она Татьяне Львовне, -- внесу все пропуски в книжечки "Путь Жизни", -- что изменено и пропущено. Иначе этих книжек не пропустили бы". И она тщательно выправляла книжечки и в этом исправленном виде рассылала друзьям.

Л. Н. знал, что М. А--не он может спокойно высказать и свои личные и семейные горести, так как они не вызовут в ней чувства негодования и раздражения на его родных, на людей, живущих с ним. Он знал, что она всех их прекрасно знает и любит и прощает им все то тяжелое, что в них есть. Он знал, что его жалоб не узнает никто, что его самого она поддержит в его чувстве любви, смирения, терпения, что крик боли и негодования, вырвавшийся порою у него, она облегчит своей любовью и лаской и напомнит ему, что все хорошо, все к лучшему, все минуется, одна любовь останется.

Сколько раз помню Л. Н--ча, уходящего от нее со слезами умиления на глазах.

-- Все хорошо, М. А., -- говорит он.

-- Все хорошо, милый Л. Н., -- отвечает старушка и с глубокой любовью смотрит на него.

Посетители и друзья.

Как и в прежние времена первых попыток М. А--ны жить на земле, даже еще больше, приходили к ней люди поговорить, разобраться в своих мыслях и сомнениях. Как и прежде, не раз с ней селились люди, стремящиеся жить на земле, простой, трудовой жизнью.

В людях М. А. выше всего ставила любовность, искренность, отсутствие гордости и простоту, страшно ценила работу над собой и физический труд. "Там, где просто, там ангелов со сто, а там, где мудрено -- там ни одного!", любила она говорить. Когда ей начинали разводить мудрствования, философствовать, она, смеясь, говорила: "Ах, отстаньте, пожалуйста! я, дура такая, ничего не понимаю" и прибавляла, что истина должна быть ясна для всех, и, если она, М. А., не понимает, то, значит, это и многие другие не поймут. "Как надо жить мне, вам, -- вот о чем надо думать, -- и это всем понятно, а то, что вы говорите, да бог с ней, со всей этой премудростью".

М. А. редко говорила сама, особенно, если ей приходилось говорить со Л. Н--чем, но каждое слово собеседника она слушала с большим вниманием, глубокой отзывчивостью. Она никогда не поучала, не читала наставлений и, если высказывала свое мнение, то высказывала его очень кратко, просто, прямо, иногда

76

даже резко. Этой резкостью она часто после мучилась и каялась в ней.

Помню, жил с ней довольно долго один молодой наш единомышленник, сын богатого фабриканта. Жил он зимой в "нашем" доме, столярничал и помогал М. А--не во всех ее работах. Первое время он не мог нахвалиться на свое житье, но мало по малу ему стал не по силам ее суровый режим, стало трудно постоянно есть то, что ела она, стало тяжело одиночество, тяжела ее работа, начала раздражать ее пунктуальность и немецкая аккуратность.

Казалось, например, совершенно не нужным кормить коров и лошадь не иначе как с весу, печь хлеб по часам, сбивать масло по градуснику, трудно все ставить точно на определенное место и т. д. И он, сохранив самую глубокую привязанность к М. А--не, все же ушел от нее.

"Душенька моя, -- говорила потом М. А., -- да где же со мной молодому человеку жить! Ни посмеяться, ни поговорить! Ему посидеть хочется, а я лечь хочу и кашлять и никому не мешать. А что аккуратность люблю, -- так мне без нее и году не прожить. Силы у меня нет искать-то, что не на месте стоит, средств новые вещи заводить тоже нет, а если бы я сено не с веса давала, так разве его скотине хватило бы? У меня как мало сена уходит, а коровы, смотрите, какие гладкие. Прежде всего, чтобы скотина сыта и здорова была. Я иначе не могу".

Каждый день, с ранней весны до поздней осени, являлся к М. А--не часа в два попить чайку "дедушка-пастух". Он был очень стар, и М. А. очень заботилась о нем и любила его побаловать, чем только могла, вкусным.

Если ей привозил кто-нибудь в гостинец белого хлеба, она непременно угощала старика. Если она варила варенье (она варила его на продажу, если почему-либо продавать варенье было удобнее, чем свежие ягоды), то непременно пенки откладывались "дедушке-пастуху". Если у нас пеклись пироги, она всегда полу-шутливо, полу-просительно говорила: "Акулина Васильевна, душенька, а вы про дедушку не забудете?"

"Ведь он, бедняга, то целый день жарится на солнце, то мокнет под дождем и за скотиной гоняется. Пошли-ка меня, так я бы к вечеру богу душеньку отдала. А, ведь, он какой пастух! -- он скотину никогда не ударит, она его слово знает. Он всегда доглядит, какая корова хромает, какая плохо ест. Как о таком пастухе не подумать?"

А дед был удивительный. Он сядет, бывало, пить чай с баранкой и говорит: "То-то, жисть! Тяпло, чаем поют, кормят, бабы молока дают, яичко иной раз дадут! Жисть!".

Поздней осенью он получал в деревне рассчет и уходил в Тулу. Там он несколько дней пьянствовал, потом нищенствовал, кормился в трактирах и ночевал в ночлежке. "То то жисть, -- рассказывал он. -- Намерзнешься на улице, придешь в трактир, -- жарища. Тебе чай дадут, калач принесешь... Жисть!" Так и умер он, старый, замерзнув где-то в Туле под забором, пережив М. А--ну на один, два года,