Елена Горбунова-Посадова - Друг Толстого Мария Александровна Шмидт

Помню разговор между двумя старушками: -- М. А., кто же, душенька, вам готовит? -- спрашивает Марья Николаевна.

72

-- Сама, душенька, ведь у меня никого нет, да и что гут готовить -- щи да каша, вот и весь сказ! -- отвечает М. А.

-- Как, щи да каша! Каждый день? И никогда пирожков?

М. А. покатывается со смеху.

-- И никогда пирожков, душенька Марья Николаевна. Да когда же с ними возиться? Ну их!

М. А. не раз со смехом передавала этот разговор, когда приходилось ей говорить о том, как богатому человеку трудно понять бедняка, как трудно ему отказаться от своих потребностей.

-- Вот у N. N. 25 шляпок и ей все новые надо, она помешана на них, так как же у них денег хватит на то, чтобы поденным по-человечески платить. Это мы с вами богатые люди, -- нам ничего не надо.

И она действительно была богатым человеком, потому что ей ничего было не надо и потому всегда было, что отдать.

В дневнике Гусева "Два года с Толстым" рассказывается, как пришел в Ясную полуголый человек с женой и ребенком, в холод и слякоть, и Л. Н., взволнованный его видом, пришел в гостиную и сказал: "Давайте, что у кого есть". М. А. сняла с себя нижнюю юбку и отдала.

Я не могу сказать, чтобы М. А. вовсе не любила поесть no-вкуснее, чтобы ей не было приятно полежать на мягком или надеть что-нибудь теплое, легкое. С ее слабым здоровьем, малыми силами, ей особенно трудно было лишать себя элементарных удобств, но она была тверда в том, что должна жить только своими трудами и никого не затруднять.

Бывало, наберем грибов и зовем М. А--ну полакомиться ими. Она сидит за столом, с удовольствием глядя на любимое блюдо, и говорит: "Ах, Акулина Васильевна, опять вы и ножки и шляпки, молодые и старые, вроде М. А--ны, -- все вместе зажарили. А вы, когда наберете побольше грибов, поджарьте самые молоденькие, Да со сметанкой. Вот уж мы с Иваном Ивановичем их поедим! Ведь вот я какая чревоугодница, беда!" -- И М. А. комично закатывает глаза, предвкушая будущее удовольствие.

Не могу сказать, чтобы по природе своей М. А. была особенно кротка и мягка. Но в ее душе всегда жила глубокая любовь к людям и истине, а свою природную вспыльчивость, горячность, свою резкость, она долгим, упорным трудом изгоняла. За последние годы я, кажется, никогда не слыхала ее резкого осуждения, замечания, не видала ее раздражения. И это нередко после ряда бессонных ночей, изнуренная холодными ночными потами (ей иногда раза три, четыре в ночь приходилось менять рубашку), с лихорадочно горящими глазами.

Когда ей было особенно плохо, ее душил кашель, мокрота клокотала во впалой груди, она выносила стул на солнышко, садилась спиной к нему и надвязывала чулок. Около нее лежит Шавочка, кругом остальные собаки и мой малыш Мишутка, который едва говорит на совершенно непонятном диалекте, но, не переставая, "разговаривает" с М. А--ной. А она терпеливо старается по-

73

нять его и, как только проходит кто-нибудь мимо нее, говорит с умилением: "Как солнышко-то светит. Прелесть!".

2. ДРУЗЬЯ И ПОСЕТИТЕЛИ М. А. ШМИДТ.

Л. Н. Толстой.

Редко где еще так хорошо, так просто, так тепло чувствовали себя люди всех классов, всех состояний, всяких направлений, как у М. А--ны. Нигде, может быть, так не раскрывали душу, нигде не обсуждались самые глубокие вопросы жизни, как здесь.

Здесь и Л. Н. был не только дорогим гостем, но и сам находил успокоение и отдых. Он так часто заезжал сюда, чтобы поделиться своими мыслями, своими радостями и горестями, поделиться новыми сведениями, полученными со всех концов мира. Он знал, что здесь не только поймет его старый друг и оценит все то, чем он живет, но, что гораздо важнее и редко бывает, этот друг любит его за самое лучшее, что есть в нем, стоит зорко на страже того, чтобы это лучшее ярко горело и светило людям.

Сколько раз бывало, что написанное Л. Н--чем письмо или статья переделывалась им по настоянию М. А--ны. "Нет, тут нет любви, Л. Н." -- твердо говорила она, когда у Л. Н--ча прорывалось слишком резко негодование, раздражение, осуждение. "Л. Н., ведь надо, чтобы вас слушали, надо, чтобы слово ваше до глубины души доходило, а это только раздражит. Нет, Л. Н., милый, так нельзя". И большей частью Л. Н. соглашался с М. А--ной. Помню, как на наших глазах так несколько раз Л. И. переделывал свою статью "Обращение к русским людям: к правительству, революционерам и народу", и М. А. несколько раз все оставалась недовольна ею, все уверяла, что мало в ней любви, пока, наконец, не осталась удовлетворена.

В записках Гусева "Два года с Толстым" рассказывается следующее: Л. Н. узнал об аресте своего единомышленника Молочникова. Тотчас же Л. Н. написал письмо Давыдову, спрашивая совета о том, что можно сделать для облегчения участи Молочникова. Письмо под первым впечатлением вышло очень резким. "М. А. Шмидт, -- пишет Гусев, -- не советует мне пока отсылать этого письма, полагая, что Л. Н., когда успокоится, напишет вместо него другое. Вечером, по совету М. А. Шмидт, Л. Н. написал другое письмо Давыдову, менее резкое".

То же самое было со страстным воплем Л. Н--ча против смертных казней "Не могу молчать", за который Л. Н. стал многим революционно настроенным людям того времени особенно дорог, за который революционеры и радикалы простили Л. Н--чу много его "грехов" -- и его непротивление злом, и глубокий интерес к религиозным вопросам, и отрицательное отношение к господствующему направлению в искусстве и науке и т. д.

Даже многим из нас казалось, что нет достаточно резких слов негодования и возмущения, которые надо крикнуть против этого ужасного преступления властей.

74

Смертная казнь была тем злом, которое измучило, истерзало М. А--ну, не давало ей покоя, ни днем, ни ночью, и все же не без влияния ее твердой, упорной критики статья утратила мало по малу свой резкий, вызывающий тон и приняла ту форму, в какой она появилась в печати. Теперь, когда сравниваешь первую и последнюю версию "Не могу молчать", видишь, как она углубилась и получила вечное и повсеместное значение, благодаря той переработке, которой она подверглась.

И Л. Н. очень ценил эту критику М. А--ны. В дневниках Гусева приводятся слова Л. Н--ча: "Я думаю, что это кончено. Мой главный судья -- М. А. одобрила это". В другой раз в письме к М. А--не он пишет: "Я не забуду послать вам свое писание. Мне это так же нужно, как и вам, чтобы вы прочли".

Те статьи Л. Н--ча, которые были особенно по душе М. А--не, она списывала во многих экземплярах и посылала друзьям, как "духовный гостинец". Обыкновенно эти духовные гостинцы посылались в самую трудную, нужную минуту и отвечали на самые наболевшие, неразрешенные вопросы. Она внимательно и чутко умела найти, что из писаний Л. Н--ча кому нужно послать. Редко она в таких случаях писала сама большое письмо с утешениями, советами. "Ну что я, такая вошь, написать могу!" говорила она про себя. "Лев Николаевич все как хорошо сказал, лучше чем он не скажешь!" Она просто писала несколько слов ласки и любви и слала "духовный подарочек".