Елена Горбунова-Посадова - Друг Толстого Мария Александровна Шмидт

Наконец удалось Татьяне Львовне добиться в акцизном ведомстве согласия не открывать лавки (это уже тогда, когда в дело был втянут вице-губернатор и чуть ли не губернатор), но лишь при том условии, что мужики вернут акцизному управлению 200 рублей задатка, выданного Сергею, да еще какие то 200 рублей расхода, который акцизное ведомства будто бы уже сделало для этой лавки.

Собрать между мужиками Скуратова, маленькой, бедной деревеньки, такую сумму, нечего было и думать. Собрать быстро такие деньги среди друзей, в большинстве случаев бедняков, тоже нельзя было надеяться. И вот М. А. решила написать одному молодому другу из богатой помещичьей семьи просьбу дать ей в долг эти 400 рублей с тем, что она мало по мало с помощью друзей вернет ему эти деньги.

Большого труда стоило М. А--не написать это письмо. Просить, хотя бы и не для себя, такие огромные, с ее точки зрения, деньги, казалось ей ужасным.

Деньги были присланы и лавки в Скуратове не открыли.

Еще из крестьян особенно часто навещали М. А--ну двое Рудаковских (третья ближайшая к хутору деревня): Федот Дмитрич -- несколько черствый, умный, "себе на уме", и Петр Иванович -- добродушный, ласковый, необычайно привязчивый к людям и к животным. Они приходили по праздникам оба в чистых рубашках, в пиджаках, старательно причесанные, чинно сидели и говорили о смысле жизни, о боге, о душе и об общественных делах Рудакова. Оба перечитали у М. А--ны и у нас все, что только было, читали осмысленно, вдумчиво, оба хотели купить себе из книг то, что им особенно нравилась.

80

У них зародилась мысль создать в их деревне потребительскую лавку. М. А. поддержала эту мысль, втянула в дело нашего друга П. А. Буланже, жившего последние годы в Овсянникове круглый год, в новом, выстроенном для него Татьяной Львовной домике.

Лавочка открылась в чьем то амбаре. Петр Иванович стал приказчиком, Федот Дмитрич -- председателем правления.

Дело на первых порах пошло хорошо. Товар был хороший и продавался дешево. Стали записываться в члены кооператива и из соседних деревень. Петр Иванович отдавал лавке всю свою душу, забрасывая хозяйство на жену и сынишку. М. А. ликовала: мужики честно ведут общее дело, дружно собираются вместо сельского трактира на крыльце общественной лавки, поговаривают об открытии прокатного пункта сельскохозяйственных машин т. д.

И вдруг... Петр Иванович стал приходить один, грустно поникнув головой. В лавочке что то неладно. Федот Дмитрии зазнался, не дает правильных отчетов, из себя строит хозяина. С ним за одно и староста, а уж это дело и вовсе плохо.

"Ну и дура же я старая! Сколько лет живу, а не научилась, что от материальных благ никакого добра не выйдет. Забыла, что деньги соблазн, и людей в грех ввела. И ты дурак, Петр Иванович! Ты не борись, а просто уйди от греха. Где ж тебе их побороть, если корысть их заедать стала. Плюнь и уйди!"

Петр Иванович дела не бросил, да и М. А. не перестала интересоваться "потребиловкой".

Жил еще на усадьбе на месте старого барского дома в самодельной землянке дед Бирюк, "Прохвессор", как звали его, потому что, по его словам, он все знал и все умел делать. Он на крохотном клочке земли устроил себе огород, посадил клубнику и малину, поставил с десяток ульев и жил по своему, припеваючи. Он плел корзины, лапти и даже сапоги. Сам себя обшивал. В одном и том же котелке варил себе и обед, и чай, и варенье, помешивая его палочкой. Жил в землянке, в большой дружбе с ужами, которые приползали к нему греться и которых он поил молоком. Потребностей у него не было почти никаких, питался он овощами со своего огорода, да продавал мед от своих пчел и ягоды и на это покупал хлеб.

Бирюк знал всех и все, он уверял, что знал Николая II и его сестер и братьев еще ребятами.

-- Бывало стоим в лагерях, -- рассказывал он, -- приезжает Александр III в коляске с ребятами. Он нас обходит, все осматривает, а дети, ребячьим делом, баловать начнут, на штанах по отводинам катаются. Придет отец, да как даст им по мягкому месту: "Не рвите штанов, за них деньги дадены". И... какой скупой был Александр, сам в заплатанных сапогах ходил.

"А меня страсть любил. Раз дорогу мы чинили, канавы рыли, а он в поезде едет. Увидал меня в окошко, кланяется: "Здравствуй, Бирюк!" кричит и рукой махнул.

"Инженеры, что они знают, -- рассказывал он в другой раз, -- только слава, что учатся. Раз на Кавказе мы туннель рыли. Ин-

Е. Горбунова-Посадова.

81

женер распоряжается, а я говорю: "не так, ваше благородие, так мы с ими разойдемся". Не слушает, ругается! Ну и разошлись, конечно! Послал за мной потом инженер то, просит: "Бирюк, покажи, пожалуйста, где рыть надо". Ну и прорыли.

Таких рассказов, бывало, не переслушаешь. М. А. слушает, вставляет шутливые замечания и заливается веселым смехом.

Беда Бирюка была его любовь выпить! Получит деньги за мед, за ягоды, за какую-нибудь помощь М. А--не и в монополку. Бывало, М. А. убеждает его:

-- Бирюк, оставь деньги у меня, ведь голый ты совсем, на зиму валенки купишь, шубу.

-- Э, маленький я что ли? Надо будет, все заведу!

Так и жизнь свою кончил Бирюк около монополии, свалившись головой в канаву. Весть эту привез нам Л. Н., который в одну из своих прогулок заехал на Косую гору, где скончался Бирюк. 4 сентября 1905 г. Л. Н. пишет В. Г. Черткову: "А вчера поехал верхом и у монополки на шоссе мне говорит кузнец: "А тут старик, что у Марии А--ны жил, только что помер". Я остановился, -- лежит, закинув голову, старик "профессор", пчеловод, Робинзон, который жил в Овсянникове. Так это просто и так это близко, что ни о чем не следует думать, как о том, что бы хорошо умереть. Ведь жизнь есть умирание. Так что хорошо умереть, значит хорошо жить".

3. М. А. ШМИДТ И ЖИВОТНЫЕ.

М. А. удивительно заботливо относилась к животным, но редко ласкала их и никогда не баловала. Собаки, например, не смели войти в избу. Ее собаки, коровы, лошади, все были сытые, здоровые, хотя пользовались более, чем скромным столом. Для собак специально варилась мелкая картошка и картофельные очистки. Но это неаппетитное блюдо тщательно раздавливалось в пюре и подправлялось снятым молоком и корками хлеба, которые были не по зубам М. А--не.

-- Ах, дряни вы этакие, -- говорила М. А., если молока было уж слишком мало и собаки, понюхав еду, ели ее, укоризненно поглядывая на хозяйку. -- Что же, по вашему, мне и чай без молока пить, что бы вы кушать изволили? -- и она подливала им еще часть своего молока. -- Чревоугодницы вы этакие! Да я бы и сама рада одного молочка попить.

Собаки жили у нее до глубокой старости, и тогда им устраивался особенно теплый шалаш, припасалась какая-нибудь теплая тряпка, чтобы их укрывать, приберегались самые лучшие кусочки.

-- Он стар, как М. А., -- говорила М. А. про старого Тюльпана. -- Ему трудно, ему так же тепла хочется.