Пётр Бартенев - О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

То же самое отчасти повторено в вышеприведённом отрывке из письма к брату.— К поэтическим заметкам и воспоминаниям о Кавказе принадлежит, наконец, четверостишие в альбоме Онегина, любопытный обращик пушкинской наблюдательности :

Поездка на Кавказ ограничивалась минеральными водами: дальше в глубь Кавказа Пушкин не ездил в этот раз и не видал ни Терека, ни Казбека. В первых числах августа путешественники наши окончили купанья и отправились на южный берег Крыма. Путь их лежал по земле черноморских козаков, вдоль берегов Кубани, вблизи немирных черкесских аулов. Тут опять новые картины и новые, небывалые впечатления. «Видел я берега Кубани,— продолжает Пушкин в письме, из которого выше приведён отрывок,— любовался нашими козаками; вечно верхом, вечно готовы драться, в вечной предосторожности! Ехал в виду неприязненных полей свободных горских народов. Вокруг нас ехали 60 козаков, за нами тащилась заряженная пушка с зажжённым фитилём. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа они готовы напасть на известного русского генерала, и там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца. Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению. Когда-нибудь прочту тебе мои замечания об черноморских и донских козаках; теперь тебе не скажу об них ни слова».

«С полуострова Тамана, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма. Здесь увижу я развалины Митридатова гроба, здесь увижу я следы Пантикапеи, думал я. На ближней горе, посреди кладбища, увидел я груду камней, утёсов грубо высеченных; заметил несколько ступеней, дело рук человеческих. Гроб ли это, древнее ли это основание башни, не знаю. За несколько вёрст остановились мы на Золотом холме: ряды камней, ров, почти сравнявшийся с землёю, вот всё, что осталось от города Пантикапеи. Нет сомнения, что много драгоценного скрывается под землёю, насыпанной веками. Какой-то француз прислан из Петербурга для разысканий, но ему недостаёт ни денег, ни сведений, как у нас обыкновенно водится. Из Керчи приехали мы в Кефу, остановились у Броневского, человека почтенного по непорочной службе и по бедности. Теперь он под судом и подобно старику Виргилию разводит сад на берегу моря, недалеко от города. Виноград и миндаль составляют его доход. Он неумный человек, но имеет большие сведения об Крыме, стороне важной и запущенной [339] Пушкин называет город Феодосию Кефой. Броневский перед тем занимал должность Феодосийского градоначальника. Он был литератор и вдобавок мартинист того времени. В Жизни Сперанского, т. 2, стр. 149, сказано, что Броневский имел с Сперанским религиозно-мистическую переписку. Его не следует смешивать с другим Броневским, автором плохой книжки: Путешествие из Петербурга в Триест . . Отсюда морем отправились мы мимо полуденных берегов Тавриды в Юрзуф, где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я Элегию, которую тебе присылаю: отошли её Гречу без подписи [340] Это Элегия — Погасло дневное светило . Пушкин означил её: «Чёрное море. 1820. Сентябрь». Лети, корабль, неси меня к пределам дальним По грозной прихоти обманчивых морей, Но только не к брегам печальным Туманной родины моей. Н. И. Греч вскоре напечатал Элегию в одной из ноябрьских книжек Сына Отечества (№ 46). Намёки, может быть, биографического значения, находящиеся в этой Элегии, остаются для нас непонятны, и оттого мы не можем себе объяснить, почему Пушкин не захотел выставить под ней имени, а потом в собрании стихов своих, 1826 года, опять для прикрытия, означил пиесу Подражанием Байрону .— Для биографа особенно любопытно и часто весьма бывает важно следить, под какими произведениями поэт выставлял имя, и в каких, напротив, скрывал свою подпись. Эти последние большею частью содержат в себе чисто личные ощущения и задушевную думу Пушкина. Может быть, он познакомился с семьёю генерала Раевского, с его дочерьми, ещё раньше поездки на Кавказ, ещё в Петербурге: Я вижу берег отдалённый, Земли полуденной волшебные края: С волненьем и тоской туда стремлюся я, Воспоминаньем упоённый … Я вспомнил прежних лет безумную любовь… . Корабль плыл перед горами, покрытыми тополями, виноградом, лаврами и кипарисами, везде мелькали татарские селения. Он остановился в виду Юрзуфа. Там прожил я три недели».

Этот переезд и трёхнедельная жизнь в Юрзуфе оставили Пушкину лучшие воспоминания его жизни. Путешествие окружено было всеми удобствами. Из Керчи до Юрзуфа они плыли на военном бриге, отданном в распоряжение генерала. По словам одной из спутниц, в ночь перед Юрзуфом Пушкин расхаживал по палубе в задумчивости и что-то бормотал про себя.

Года через три Пушкин несколько равнодушнее рассказывал об этом путешествии барону Дельвигу, но зато сообщил ещё несколько любопытных подробностей. «Из Азии,— пишет он,— переехали мы в Европу на корабле. Я тотчас отправился на так названную Митридатову гробницу(развалины какой-то башни) ; там сорвал цветок для памяти и на другой день потерял без всякого сожаления. Развалины Пантикапеи не сильнее подействовали на моё воображение. Я видел следы улиц, полузаросший ров, старые кирпичи и только. Из Феодосии до самого Юрзуфа ехал я морем. Всю ночь не спал; луны не было; звёзды блистали; передо мною в тумане тянулись полуденные горы… „Вот Чатырдаг!“— сказал мне капитан. Я не различил его, да и не любопытствовал. Перед светом я заснул. Между тем корабль остановился в виду Юрзуфа. Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли, плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зелёные колонны, стройно возвышались между ними; справа огромный Аюдаг… кругом это синее, чистое небо, и светлое море, и блеск и воздух полуденный» [343] Письмо это писано, вероятно, в 1824 году, для Северных Цветов Дельвига, где оно и появилось в 1826. Оно было вызвано появившеюся в 1823 г. книгою И. М. Муравьёва-Апостола Путешествие по Тавриде в 1820 году , по которой Пушкин хотел проверить собственные впечатления. .