Абрам Старков - ...И далее везде

— У него и прежде бывали сердечные приступы. Я помню один такой тяжелый.

— Это когда они с «дедом» схватились на стоянке в Мурманске?

— Не ладили со стармехом, не уживались в одной «берлоге».

— Тот нравный, самолюбивый был мужик. Прокофьич-то тоже не из застенчивых, но вспылит и быстро остынет… Был у меня случай с ним, который как бы повторился потом в сонном варианте. В Белом море произошло. Вся операция, все проводки, обколки — на нервах, помнишь? Суда во льду с солдатами, и, кроме флагмана, кроме нас, некому их вытаскивать. А Прокофьич впервые в этом море с его переменчивыми ветрами, непредсказуемыми подвижками льда, малыми глубинами. Видим — нервничает на мостике, вот-вот «выйдет из меридиана», как про гирокомпас говорят, сорвется. И сорвался. На меня. Я попал под натянутую у него внутри струну. Лопнула, и концом хлестнула по мне изо всей силы. Как раз «Сакко» обкалывали. Что-то не понравилось кэпу в моих действиях как вахтенного. И наорал, матом обложил при всех. Я не гимназисточка, сам могу морским шестиэтажным. Тоже был на нервном истощении. И все же сдержался. А после, когда вывели «Сакко», обстановка полегчала, явился в каюту к Белоусову, чтобы объясниться, а он мне навстречу, обнял и говорит: «Извини, Костя, сделал перебор, извини!»

— От «деда» ты такого «извини» не дождался бы.

— Где там, закусит удила, пару наберет сверх марки и не выпустит, будет ходить злой, надутый.

— С чего у них началось в Мурманске?

— С котлов. Ко всем повреждениям, полученным во льду, еще и три котла потекли неожиданно на стоянке, а скоро снова в рейс. Кэп вскипел, втык — стармеху, куда, мол, глядели, на каком месте туловища у вас глаза, и уточнил на каком. Резковато, конечно, лицо у «деда» побагровело, хотя и обычно было как бы распаренным, за что, ты же знаешь, в команде его прозывали заглазно «красный помидор». А тут и вовсе покрылся свекольным цветом и выдал Прокофьичу тираду похлеще. Слово к слову, объяснились в «любви», едва не врукопашную. Хорошо, Анна Николаевна случилась в каюте, приехала погостить из Москвы, услышала из задней комнаты ссору и в самый ее накал вышла, «деда» легонечко подталкивая, — прочь из каюты, мужа — на диван, у него сердце схватило. Смоленского не оказалось на судне. Вызвала «неотложку», приступ был затяжной, хотели госпитализировать, но вернулся из города Смоленский и оставил капитана в корабельном лазарете.

Мой капитан ушел в вечный рейс в сорок два года.

Я продолжу рассказ о нем рассказом о его сыне.

Задача мне облегчена. Я могу время от времени отсылать читателя к очеркам, статьям, корреспонденциям, репортажам самого Игоря Белоусова. Журналистика — его вторая, побочная профессия, рожденная первой — океанографией. А вообще-то первая у него по хронологии — штурман. Игорь начинал штурманом на тральщике, как выпускник Высшего военно-морского училища имени Фрунзе, которое было когда-то Морским кадетским корпусом.

От отца — море, от матери — литература.

…Вот эпизод из жизни военного моряка.

— Отец говорил, что у судоводителя должно быть шестое чувство — на опасность. Оно, это чувство, однажды обнаружилось у меня в своеобразном, я бы сказал, варианте. Мы находились в тралении на Балтике. И под конец дня намотали на один из винтов трал. Пришлось чапать в базу. Вместо командира, уехавшего в отпуск, шел у нас дублер. Я — штурманом и постоянным, можно считать, вахтенным офицером, поскольку остальные тоже были в отпуске. Дублер спросил меня, как я собираюсь идти, каким курсом, и пошел вздремнуть тут же в рубке, за дверью, на диванчике. А я, лейтенант, облеченный доверием и, естественно, гордый этим, мерю шагами мостик, отдаю команды рулевому, на карту поглядываю, пеленгуюсь. Определяться полагается классически по трем пеленгам, а я третьего не вижу. Но и по двум получаю свое место точно по курсу, чего же еще надо? Правда, вместо зеленого огонька светит почему-то белый, а вместо красного — зеленый. Это меня не смущает, лежу на курсе, дорога ясная, знакомая… Пора поворачивать. И надо уже давать такую команду на руль, а что-то вдруг сдерживает меня, даже не знаю что, но мне страшно не хочется делать этого поворота, дико не хочется. То ли те огни сидят где-то в подкорке, то ли не взятый мною третий пеленг, какое-то, словом, подспудное ощущение, что я делаю не то. Бужу дублера, говорю, что пора поворачивать, а мне не хочется поворачивать. Люди мы с ним малознакомые, и я ему, конечно, был в эту минуту странен. «Где, спрашивает, вы себя считаете?» — «Вот здесь, примерно». — «Как определялись?» — «По двум пеленгам, место получил по курсу». — «Почему же не хотите делать поворота?» — «Не знаю почему». В самом деле, ненормальный штурманок. «Ладно, — говорит дублер, — будем считать себя в этом месте, как вы определились. А если пройдем чуть дальше поворота, никуда не врежемся?» Он был новичок на Балтике, с другого флота. «Нет, — говорю, — мили две можно смело пройти дальше и повернуть». — «Валяйте!» И с мостика уже не уходил… Мы благополучно прибыли в базу. Очистили нам винт, и через день опять в море. Теперь шел наш старый командир, вернувшийся из отпуска. Я рассказал ему, что произошло. Впрочем, к счастью, ничего не произошло. А могло! Командир отлично знал район, и когда я ему только начал рассказывать, все понял. Два пеленга оказались обманчивыми, они по чистой случайности совпали с курсом, требовался третий, который обнаружил бы ошибку. Тот белый огонек вместо зеленого был огнем не маяка, а буя, ограждавшего самое опасное тут место. И поверни мы, согласно полученному мною определению, не пройди дальше — врезались бы с ходу в камни. Спасибо внутреннее ощущение опасности, шестое чувство. Обладать им неплохо, хотя оно и зыбкое. В море предпочтительнее всем чувствам — три верных пеленга на пути!

Как штурман стал океанологом? Перекидной мостик тут невелик. Шаг-другой, и ты уже в соседней, просто родственной профессии. Между прочим, поворот от судовождения к океанографии у штурмана эскадренного миноносца, входившего в состав Тихоокеанского флота, начался со столкновения с этой наукой. В дальнем походе (по тем временам поход был дальний), где особенно важна точность прокладки, он вел ее, учитывая многие факторы — три пеленга! — и в первую очередь течения Японского моря. Штурман обложился океанографическими атласами, перед ним были направления и скорости всех течений, и он прокладывал курс на карте с соответствующими этим показаниям поправками. А в результате, когда подошли к берегу, невязка, то есть отклонение от истинного курса, оказалась у него в 8 (восемь!) миль вместо трех, предельно допустимых. Разыскивая столь позорную для уже опытного штурмана ошибку, он исключил подсказанные атласом поправки на течения, и невязка сразу сократилась до полутора миль. Повинна была госпожа Океанология! Ошиблась… Так что в отношении этой науки настроен он был весьма критически, не подозревая, что придется вскоре верноподданно служить ей, что через два года после увольнения в запас пойдет ученым секретарем экспедиции на океанографическом корабле «Витязь», и еще пойдет, и еще…