Абрам Старков - ...И далее везде

Пекач еще приезжал из Германии, где продолжал военную службу, не собираясь демобилизовываться, с ним была там и семья. Приезжал довольный жизнью, карьерой, интересной работой в большой газете, щедрый на подарки моей жене, дочкам. Наше приятельство было искренним, мы переписывались.

И вдруг хорошие послевоенные взаимоотношения с Пекачом оборвались безо всякой видимой причины, без ссоры, разлада, на ровном, что называется, месте. Уволили в запас. Угнетала долгая неустроенность, работу предлагали не по душе, а по душе была журналистика. Обстоятельства вынудили согласиться на заведование маленькой полукустарной типографией при музыкальном издательстве. Человек самолюбивый, — мы все в разную меру самолюбивы, — Пекач, уязвленный в своем самолюбии, застеснялся многих прежних знакомств, и я был не единственный, с кем он перестал общаться. А вскоре я переехал в Москву. Прошли годы. И сколько-то лет назад жене позвонила приятельница еще по Ленинграду, гостящая в столице. Они остановились с мужем у его однополчанина, имярек. Прозвучала фамилия В. Два-три уточнения, и оказалось, что это Пекач, уже лет десять живущий в Москве с семьей и работающий заместителем директора крупного издательства. Мы подошли к телефонам на расстоянии трех остановок метро друг от друга, он в доме возле Киевского вокзала, я — около Белорусского. Разговор с его стороны вялый, с моей, наверно, тоже, от кого первого пошла вялость, не знаю. Возникла взаимно. Он сказал: «Встретимся…», я согласился: «Встретимся». Он сказал, как принято иногда указывать в официальных приглашениях: «Созыв за мной…» Я согласился: «Буду ждать». И «созыва» не дождался. Жизнь развела нас капитально, а механические соединения ни в моих, ни в его правилах. У каждого свои заботы, свои дела, свои «ракушки на днище». О чем говорить при встрече?.. Недавно в «Советской культуре» в списке издательских деятелей, удостоенных звания «заслуженных», прочел фамилию Пекача. Порывался позвонить, поздравить, не решился. Навязчивость в личных отношениях одно из самых неприятных для меня человеческих качеств…

Может быть, Пекачу попадутся на глаза эти мои строки?

«Ленинские искры», «Искорки», уже мелькнули в моей повести, и мне остается объяснить, как они возникли в моей жизни, навсегда определив ее движение, ее вектор, который, напомню подзабывшим геометрию, «есть прямолинейный отрезок с приданным ему направлением». Не знаю, чем уж привлекло меня это замысловатое сравнение — вектор жизни, — понимаю, что рискованно жизнь с ее непредвиденными зигзагами уподоблять математической прямолинейности, но вот засела во мне такая случайно пришедшая в голову формулировка, и отделаться от нее, заменить другой, поточнее, не могу. Это тем более удивительно, что ссылаюсь я на математику, предмет, по которому у школьных учителей числился в безнадежных тупицах.

Школа…

Я учился в 15-й «единой, трудовой», бывшем Тенишевском реальном училище, основанном в 1896 году известными петербургскими меценатами князем Тенишевым и его супругой.

Я еще не раз возвращусь на этих страницах в свою школу, а пока заглянем в Тенишевку начала века с помощью одного из первых ее выпускников поэта Осипа Мандельштама, хотя его свидетельство весьма субъективно в деталях.

«…Воспитывались мы в высоких стеклянных ящиках, с нагретыми паровым отоплением подоконниками, в просторнейших классах на двадцать пять человек и отнюдь не в коридорах, а в высоких паркетных манежах, где стояли косые столбы солнечной пыли и попахивало газом из физических лабораторий. Наглядные методы заключались в жестокой и ненужной вивисекции, выкачивании воздуха из стеклянного колпака, чтобы задохнулась на спинке бедная мышь, в мучении лягушек, в научном кипячении воды, с описанием этого процесса и в плавке стеклянных палочек на газовых горелках.

От тяжелого, приторного запаха в лабораториях болела голова, но настоящим адом для большинства неловких, не слишком здоровых и нервических детей был ручной труд. К концу дня, отяжелев от уроков, насыщенных разговорами и демонстрациями, мы задыхались среди стружек и опилок, не умея перепилить доску. Пила завертывалась, рубанок кривил, стамеска ударяла по пальцам: ничего не выходило. Инструктор возился с двумя-тремя ловкими мальчиками, остальные проклинали ручной труд…

Вот краткая портретная галерея моего класса: Ванюша Корсаков по прозванию Котлета (рыхлый земец, прическа в скобку, русская рубашка с шелковым поясом, семейная земская традиция); Барац — семья дружит с Стасюлевичем («Вестник Европы»), страстный минералог, нем как рыба, говорит только о кварце и слюде; Леонид Зарубин — крупная углепромышленность Донского бассейна…; Пржесецкий — из бедной шляхты, специалист по плавкам. Первый ученик Слободзинский — человек из сожженной Гоголем второй части «Мертвых душ», положительный тип русского интеллигента, умеренный мистик, правдолюбец, хороший математик и начетчик по Достоевскому; потом заведовал радиостанцией, Надеждин — разночинец: кислый запах квартиры маленького чиновника, веселье и беспечность потому, что нечего терять. Близнецы-братья Крупенские, бессарабские помещики, знатоки вина и евреев. И, наконец, Борис Синани, человек того поколения, которое действует сейчас, созревший для больших событий и исторической работы. Умер, едва окончив.

…В Тенишевке были хорошие мальчики. Из того же мяса, из той же кости, что дети на портретах Серова. Маленькие аскеты, монахи в детском своем монастыре, где в тетрадках… стеклянных колбочках… больше духовности и внутреннего строя, чем в жизни взрослых.

Какая смесь, какая правдивая историческая разноголосица жила в нашей школе, где география, попыхивая трубкой кэпстен, превращалась в анекдот об американских трестах, как много истории билось и трепыхалось возле тенишевской оранжереи на курьих ножках и пещерного футбола.

Нет, русские мальчики не англичане, их не возьмешь ни спортом, ни кипяченой водой самодеятельности. В самую тепличную, в самую выкипяченную русскую школу ворвется жизнь с неожиданными интересами и буйными умственными забавами, как однажды она ворвалась в пушкинский лицей»

«Портретная галерея» нашего класса была тоже довольно пестра. Таня О., например, дочь бывшего крупного питерского заводчика, владевшего до революции чугунолитейным производством, а теперь работавшего там же рядовым инженером, сидела за одной партой с Лялей Фотиевой, племянницей большевички-подпольщицы, ставшей секретарем Совнаркома, помощницей Ленина. И обе дружили с Бэбой С., дочерью нэпмана на закате из Гостиного двора, рослой, очень красивой девочкой, которая к восьмому классу уже заневестилась и жестоко отвергла своего постоянного, с первого класса верного рыцаря Шурика Т., предпочтя ему кого-то из отцовского круга. А Шурик был сын газетчика, торговавшего в киоске на том же месте, как и в царское время, угол Моховой и Симеоновской, возле булочной; возвращаясь из школы после уроков, мальчик нередко заменял отца, пока тот отлучался домой пообедать. Шурик — нынче полковник в отставке, Бэбиной судьбы не знаю.