Абрам Старков - ...И далее везде

А после шестого класса я угодил в предпринятую гороно перетасовку школ. Так до сих пор и не пойму, с какой целью ее учинили, для чего понадобилось по спущенной сверху разнарядке десять человек из нашего 7 «б» перебросить в другие школы, а из них десяток взамен к нам в класс. И сделать это за год до окончания школы, так как она становилась семилеткой. В результате пертурбации мы оказались в 22-й школе вместе с Мариком Тубянским, будущим историком. В двадцать два года он опубликовал обширную монографию о французском маршале Тюренне, которая вызвала блестящий отзыв академика Тарле, а через три года погиб под Сталинградом в составе экипажа разбомбленной немцами канонерской лодки. Новая для нас школа была расположена в здании с колоннадой на Фонтанке, возле Аничкова моста, построенном по проекту великого Джакомо Кваренги для Екатерининского женского института; эти сведения я получил, как понимаете, от Марика. Но теперь мой путь от дома до школы чуть ли не в три раза удлинился, и в силу этого творение Кваренги не пробуждало во мне особых симпатий, каким бы гениальным оно ни было.

Войдя в новый для себя класс, я обнаружил с порога несколько старых знакомцев. С передней парты мое появление приветствовал, лихо присвистнув, Левка Березкин, с которым мы еще вчера гоняли в футбол на площадке Михайловского сада, где играть было удобней, чем в соседнем Летнем: там мяч часто скатывался в Лебяжью канавку и его приходилось вылавливать, топча при этом аккуратно подстриженную траву на склонах, что вызывало гнев сторожей; мы гоняли мяч, они — нас… Прищурился, вгляделся в меня, не сразу узнав, вернее, признав не сразу, сидевший рядом с Левой Мирончик. Я уже упоминал о его непохожести на других, с «возрастом» это усугубилось. А тут контраст этой парочки был просто вопиющим. Следовало специально потрудиться, чтобы найти и усадить за одну парту подобных антиподов.

Левка — типичное дитя улицы. Не в том смысле, что рос без родителей. Родители были — вполне приличные, нормальные родители. И почему, если сказать — дитя улицы, это должно обозначать непременно скверное дитя? И разве все улицы плохие, с тлетворным, как принято говорить, влиянием? А если это Моховая с ее домами, в которых жили Гончаров, Лесков, Тарас Шевченко, Глинка, Даргомыжский, Владимир Васильевич Стасов, адмирал Макаров? И носится по ней, дышит ее «тлетворным» воздухом еще один будущий моряк-морячина, пусть не ставший адмиралом, но за полвека службы в угольщиках, кочегарах, мотористах, механиках пересекший многократно на «торгашах», на пассажирских лайнерах, на танкерах, на плавучих кранах, на самоходных баржах, на перегонных доках все — это точно говорю, все! — океанские меридианы в самых различных направлениях. Да и параллели в придачу, кроме разве только самых северных и самых южных — у полюсов, — на ледоколах Березкин не плавал, это мне на них случайно довелось. А в канун войны, за неделю до нее, пароход «Волголес», на котором он, третий механик, уйдет вместе с другими. Советские экипажи попадут в интернирование, в концлагеря, в тюрьмы, в Маутхаузен, где Лева увидит генерала Карбышева, его ледяную смерть, воплощенную ныне в камне памятника. Из Маутхаузена — в гестаповскую крепость Вюрцберг. Никто из команды Леву не выдаст, ни того, что он еврей, ни того, что комсорг парохода. В Вюрцберге его примут в кандидаты партии и вместо кандидатской карточки он спрячет под стелькой выписку из протокола подпольного собрания коммунистов.

А пока Левка вращается, колобродит с ватагой мальчишек, предводительствуемый Маркизом (кличка — от имени Марк), который чуть постарше остальных и обладает колоссальной, не только для своего возраста, физической силой. Свидетельствую, видел, как он, подобрав на свалке ржавый велосипедный руль, почти не напрягаясь, сперва выпрямил, а затем и согнул его в прежнее положение. Помнится, что у Маркиза не всегда сохранялись лояльные отношения с 14-м отделением милиции. Но, придерживаясь исторической объективности, добавлю, что тот же Маркиз помог той же милиции в схватке со шпаной из «придворного». Так называли в народе огромный, на целый квартал, домище на углу Фонтанки и Сергиевской (переименованной после Февральской революции Временным правительством в улицу Чайковского, но отнюдь не в честь композитора, а в ознаменование «заслуг» эсера Чайковского; я напоминаю об этом лишь для курьеза). Часть «придворного» занимала с построения дворцовая прачечная, а жилую часть отвели дворцовой челяди с семьями: швейцарам, поварам, кучерам, горничным, прачкам, дворникам и прочей царской обслуге. При новой власти прачечная перешла на обслуживание населения, мама носила туда белье. «Придворный» стоял на кратчайшем пути от нашего дома к Летнему саду, но родители запрещали пользоваться этой дорогой: опасно. В самом деле, злобная тамошняя шпана не раз избивала ребятишек с Моховой, с Пантелеймоновской, с Литейного, и мы бегали в Летний, давая изрядного кругаля, чтобы не наткнуться на «придворных», у которых главарем был некий Граф, сын бывшего дворцового истопника, впрочем, кажется, и не бывшего; многие из прежней челяди оставались служить при Зимнем, ставшем музеем. Маркиз с Моховой ненавидел Графа с Фонтанки, и тот отвечал ему тем же, хотя, кто кому отвечал, неизвестно, истоки взаимной ненависти были уже забыты, а сама она все возрастала. Личной встречи Граф избегал, страшился, ибо был плюгав и слаб перед Маркизом, а вот с компанией своих подручных подлавливал одиночек из Маркизова окружения и «костылял» им крепко. Вообще шпана из «придворного» была мелкопакостная, вороватая, гадливая, исподтишковая. Кто-то там ее науськивал, подстрекал. И милиция задумала очистную операцию, в которой, предвосхищая действия нынешних народных дружин, и принял участие Маркиз со своими оруженосцами. Был среди них и Левка Березкин, явившийся на другой день в класс с забинтованной головой. Что и как произошло тогда в «придворном» или возле него, не знаю, только бегать в Летний сад мы стали коротким путем и никто нас больше не трогал. Бывая сейчас в Ленинграде и Проходя по Чайковского к Фонтанке, я с некоторым все-таки остаточным страхом поглядываю на огромный угловой дом, на его окна — тихо. Все собираюсь расспросить Льва Львовича Березкина, когда мы встречаемся, о том, как укрощали «придворных», но что-то бывает не к моменту, да и тема у меня в этой главке другая, ждет возвращения к ней. Лишь сообщу читателям о судьбе Маркиза: в финскую войну он погиб в парашютном десанте… (Написал эту фразу и вспомнил Аллана, молодого англичанина из семьи Мортон, переселившейся из Ливерпуля в Ленинград по пари леди Астор, помните? Он, Аллан, тоже убит в Финляндии и тоже в парашютно-десантной операции, но уже в Отечественную… Одна печальная зарубка в памяти сразу тянет за собой другую, вернее, две: скажу о судьбе Рэй и Мэри Мортон, матери с дочерью. Пережив ленинградскую блокаду, они эвакуировались на Северный Кавказ, в Пятигорск. С тех пор следы их пропали. Вениамин Я., муж Мэри, служивший у нас на Северном флоте переводчиком — офицером связи при английской военно-морской миссии, рассказывал мне после войны, что пытался узнать что-то о Мэри и ее матери. Тщетно. Сгинули, словно и не было их на земле.)