Михаил Салай - По знакомым дорогам

— Собирайся сама и детей с собой бери!

Мать и Вера — на колени, стали умолять, чтобы он позволил детей оставить, младшему ведь четыре года. А он закричал, мол, хотите, чтобы они выросли и отомстили мне?

Веру расстреляли с детьми. Полицаи, которые их расстреливали, потом долго водку пили. Приходили в себя. А едва пришли, схватили и расстреляли мужа другой моей сестры, Марии, — Петра Мельника. За связь с партизанами. Посчитайте. Из одной нашей семьи расстреляли пять человек… Я говорить не могу. Если у Петра была связь с партизанами, почему меня не отправили в лес? Я хотел всех фашистов задушить своими руками. А мать говорит: ты же мал еще, пятнадцати нет… Но я знал свою дорогу, только надо было найти ее… Стал разведывать, прощупывать и нашел! А в отряде пришлось, конечно, прибавить годок, чтобы взяли.

Ваню Корецкого считали сыном отряда — в армии таких подростков зачисляли в сыновья полков. Выдали Ване карабин. В одном из первых боев в ложе карабина попала разрывная вражеская пуля и раздробила его в щепы. Это спасло Ване жизнь. За мужество, проявленное в бою, командир отряда перед строем вручил Ивану автомат, перевел в подразделение автоматчиков. Иван гордился, ему казалось, что уж это самые большие его радость и гордость, но когда еще после нескольких боев автоматчика Ивана Корецкого на лесной лужайке приняли в комсомол, а речь при этом, рекомендуя его, держал комиссар отряда, член партии с девятнадцатого года, Иван почувствовал себя взрослее и вправе еще больше гордиться. Вскоре под огнем он снял с убитого вражеского офицера и принес в штаб отряда сумку с важными документами. И все же, можно сказать, оставался мальчишкой. В одном бою чуть не заплакал, когда патроны у него кончились раньше, чем кончился бой: все стреляли, а его автомат молчал! С этих пор в каждый бой Иван брал с собой побольше патронов, за счет еды, чтобы и самому хватило, и с товарищами можно было поделиться. Патроны будут — будет и еда…

— Прошло более года моей жизни в оккупированном селе Хрещатое. В этом селе я когда-то кончил школу-четырехлетку, отсюда бегал в семилетку в соседнее село Чемер — оно рядом, все хрещатовские мальчишки и девчонки переходили в чемерскую семилетку. После я учился в техникуме механизации сельского хозяйства и получил квалификацию техника-механика. Перед войной жил в Чернигове и работал бригадиром автоколонны, обслуживающей колхозы. Успел поступить в Московский автомобильно-дорожный институт. В родное село Хрещатое я приехал на каникулы, здесь меня война и застала…

Оккупанты сохранили колхоз, только теперь называли его общиной, а звено — десятихаткой. В такой десятихатке работал и я — ходил за плугом, косил траву, заготовлял дрова. Работа нелегкая и неинтересная, как будто на сто лет назад нас отбросили, но куда денешься? Раз назначили меня возить дрова из Горбачевского лесничества. Еду из Хрещатого в Чемер, солнце светит, снега уже нет, вся дорога в мерзлых кочках, коня рысью не пустишь, да и конь такой старый, что и по хорошей дороге не побежит, трясемся шагом.

Подъезжаю к конторе общины, на крыльце — немецкий комендант в офицерской форме, с автоматом на груди, еще издали слышу — кричит что-то непонятное. Переводчик держит шапку в руках, тянется, орет в тон ему:

— Лодырь, русская свинья, встать!

А комендант кинулся с крыльца к моей телеге. Автоматом замахнулся. Я съежился, почуяв недоброе, втянул голову в драный воротник кожуха. А он меня прикладом по голове, по шее — раз, раз! Переводчик во все горло:

— Встать, встать!

А не получается «встать», комендант бьет неизвестно за что, все сильней и сильней, кровь по лицу… А он командует, указывая рукой вдоль улицы: «Вег! Вег! Шнель!» Значит, надо быстрей туда ехать, где ждали уже другие подводы, многие возчики на них — тоже побитые, это комендант зло срывал за то, что его на морозе ждать заставили, пока подводы соберутся… А какой там мороз в весеннее утро? Значит, любой из них, когда захочет, тогда и может угощать тебя прикладом? И где? У тебя дома, в родных краях! Отсюда, из Хрещатого, мой отец ушел добровольцем в Красную Армию сразу после революции. Дрался с оружием в руках за новую власть и жизнь. Потом работал до конца дней в колхозе, на старости лет — пасечником. А теперь мне пришла пора заменить его.

Когда комендант избил меня, иные возчики шептали, торопясь уехать: «Еще спасибо скажи, что так обошлось. Мог и пристрелить!» В самом деле — спасибо говорить? За что? Такая и будет жизнь: либо гнись до земли перед новыми хозяевами, как холуй, либо… До войны мы почти забыли это слово за ненадобностью, а теперь всех немецких угодников окрестили холуями.

В то утро я, пожалуй, окончательно понял, что нет мне другой дороги, как только в партизаны, хотя от службы в армии меня и освободили по состоянию здоровья. Но ведь для партизан нет призывной комиссии. Хочешь драться с врагом, можешь держать в руках винтовку — иди.

Степану Бокачу было за двадцать пять. Не подросток, но и не старик. Он стал в отряде ординарцем комиссара, а недуга его никто не замечал… до августовской бомбежки одного из партизанских лагерей. Пикировали «юнкерсы», нащупывая цель, свистели бомбы, слышались команды: «Не подниматься», «Ложись».

Лошади, связанные между собой поводьями от уздечек, шарахались, а то и рвались из стороны в сторону. Сейчас оторвутся от привязи и убегут неизвестно куда! Командир отряда увидел, что какой-то партизан бросился к лошадям. Бежал неловко. Засвистела бомба, он упал. На него чуть не наткнулась пара оторвавшихся лошадей: одна храпела, другая испуганно ржала. В кустах старой лещины лошади зацепились уздечками за дерево, похрапывание перешло просто в стон. Партизан, ковыляя, поскакал за ними и увидел, что голова одной лошади где-то под ее же передней ногой, повод уздечки обмотал шею, а другая лошадь зацепила его и тянула к земле, душила соседку. Партизан выхватил нож, перерезал повод, и спасенная лошадь со свистом облегченно вздохнула.

Гул «юнкерса» удалялся.

Командир похвалил партизана и спросил, что у него с ногами, вспомнив, как неуклюже он прыгал на бегу. И только тут узнал, что у Степана плоскостопие, из-за которого его и не взяли в армию…

Три рассказа — три судьбы. Список можно продолжить. Молодежь действительно рвалась в разведку. Разведчиками стали Николай Штырхунов, Борис Бирилло, Василий Близнюк, Михаил Науменко… Все действовали смело, даже рискованно, но заметно выделялись в разведке Николай Кухоренко из Ивановки, Федор Калашников из Лемешовки, Михаил Осадчий из Дубровки, который сначала был связным Злынковского отряда, затем ездовым пулеметной тачанки, а вскоре стал командиром разведчиков. Разведчика Николая Кошеля из Тихоновичей отличала особая любовь к ручному пулемету. Николай овладел им в совершенстве. За свои отважные дела разведчик-пулеметчик был награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны I и II степени.