Михаил Салай - По знакомым дорогам

Невдалеке от нашей слободки, в хуторе Фирсове, жила одна помещица, которая так боялась крестьянской расплаты за свои издевательства, что, не считаясь с расходами, держала у себя драгунов для охраны имения. Ну вот, как-то Савицкий возьми да и напиши ей письмо, что приедет в гости. Пусть, дескать, ждет и готовит драгоценности. Она, конечно, скорей об этом земскому начальнику и в город, исправнику. Те даже руки потерли: вот случай покончить с Савицким, изловить его!

Охрана прибыла на следующий день. Помещица радушно приняла командира, поставила на стол всякие угощения, сама уселась рядом. Только начали ужинать, командир делится с ней тревогой, что, по его сведениям, каждый час может появиться Савицкий и лучше ей свои драгоценности принести в эту комнату, а он поставит на часах солдат с винтовками и кинжалами. Так и сделали. После ужина командир еще говорит помещице: для успеха операции, чтобы не спугнуть Савицкого, драгунам следует снять посты вокруг усадьбы, спрятаться где-нибудь в помещении и ждать тихо, он скомандует, когда потребуется их помощь. И это исполнили. Командир выставил в местах, укрытых от взгляда, свой тайный дозор. Помещица его похвалила, какой он умный да хитрый, а он смеется: вы же еще не знаете, какой! «Ах, — говорит помещица, — появится Савицкий, узнаю, даст бог!» — «А он уже здесь, — отвечает командир, — позвольте представиться… Савицкий!»

Оказывается, это и был Савицкий. Опередив охрану, обещанную исправником, под ее видом он сам прибыл в имение помещицы со своими людьми. Драгунов они заперли в помещении, барыню привязали к стулу, а к ее ногам и рукам — по свертку, в которых, сказали, запакованы бомбы, взрывающиеся от крика. Едва помещица крикнет, так, мол, и взлетит на воздух…

Ну она и сидела тихо, пока драгуны не вырвались из заточения и не вынули из свертков на ее руках и ногах… морковь! Савицкий тем временем был уже далеко…

Человек, надо полагать, смелый и дерзкий, уверенный, что приносит людям добро, он устроил еще несколько налетов на помещичьи усадьбы, раздавая добычу обездоленным крестьянам-беднякам. Поймать его было трудно, потому что все его люди вроде моего брата днем ходили на работу и выглядели мирно. Но после нападения на хозяйку хутора Фирсова разъяренная жандармерия начала выслеживать Савицкого с собачьим усердием и в конце концов убила, а группу переловила по доносу — попался один фискал. И Степан оказался в Сибири. Как политический.

— За Савицкого? — спросил кто-то из слушавших.

— Не только… Приходя с завода домой на воскресенье, он, бывало, приносил с собой листовки против буржуев и помещиков, учил меня, как надо незаметно распространять их… Примерно, ездили мы с отцом в базарные дни в город, ходишь по базару и сунешь две-три листовки в воз крестьянина. А однажды я ухитрился положить несколько листовок в карман городовому.

— Как?

— А так… Городовые, случалось, пристраивались к крестьянской компании выпить чарку-другую. Вот и этот, известный злодей и придира, остановился возле нашего воза поживиться, когда знакомые подошли к отцу потолковать о жизни, а отец, конечно, приветил их… Ну как раз городовой чарку пил, тогда я и сунул ему листовки в карман шинели, вынув их из-за пазухи. И тут же отправился бродить по базару — интересно мальчишке… А после — разговоров! В полицейском участке, при начальнике, этот городовой полез за чем-то в карман и рассыпал по полу листовки. Его из полиции вовсе выгнали, а слух по всему Новгород-Северскому разнесся: революционеры-то пошли так действовать, что городовые из своих карманов листовки вынимают!

— Сколько вам тогда было?

— Четырнадцать.

— После Степана — первая опора отцу, стало быть.

— Да, он меня всеми правдами и неправдами в земское ремесленное задумал отдать. А я ведь не окончил даже церковно-приходской школы, и отцу, конечно, указали: не лезь. Но у него шесть ртов в доме кроме жены, моей матери. Давай отец молить священника, отца Андрея, чтоб тот выписал мне справку об окончании школы. Тот выпить любил и передает через попадью, что это будет стоить двадцать пять рублей. Где взять такие деньги? Пришлось телку продать, кое-что заложить, у друзей занять по рублю, по два, и вот священник принял нас в кухне. Объясняет, что для порядка должен сначала меня проэкзаменовать. Я дрожмя дрожу, а он задает вопрос: «Утром ползает, днем ходит, а вечером на четвереньках стоит. Что это?» Думал я, думал и отвечаю: человек. Он вроде рассердился сначала: почему? Я еще больше задрожал, бормочу: «Маленький ползает, потом ходить научается и ходит, а станет стариком — уж ничего не может, даже и ходить, только на четвереньках стоит». Поп развеселился, кричит: «Угадал!» С его справкой приняли меня в ремесленное, но вскоре выгнали оттуда.

— За что?

— Как политически неблагонадежного! В политике я, конечно, еще не разбирался, но в распространении листовок уже имел опыт и помогал в этом своему товарищу Гойко, который не раз приносил в училище листовки РСДРП. Схватили меня на этой самой ярмарке в Новгород-Северском и посадили в карцер при полиции. Для моего отца было это целое горе, но все же опять он набрал денег на взятку и выкупил меня, взял на поруки.

— Обошлись вы отцу!

— Да уж! Мы с ним вместе начали думать, как дальше быть, и уговорил он немца Остермана, чтобы взял меня к себе в механическую мастерскую учеником…

Тут я тяжко вздохнул, а кто-то из гостей Попудренко спрашивает:

— Чего так?

— Да вскоре я крепко побил сына этого Остермана. Очень он лез к нам, ученикам, до зуботычин доходило. Раз ударил моего соседа, тщедушного паренька, а я и огрей его молотком! И опять полиция…

— Вот тебе на! Ругали, небось, сами себя?

— Да нет… Это была моя первая политграмота. Надзиратель на меня орет: «Какое же ты имел право бить хозяйского сына?!» Я спрашиваю: «А он нас бить имеет право?» — «Значит, имеет!» — кричит надзиратель.

После этой истории я, отсидев в полиции, решил уехать из Новгород-Северского подальше, не веря, что везде одинаково. Думал, не может так быть… Уехать без паспорта нельзя, а паспорта мне по возрасту еще не полагалось. Волостной писарь Авдеенко заломил за него двадцать рублей. Опять отец одалживал. Действительно, обошелся я ему… Пять рублей дал Владимир, муж сестры Степаниды. И с паспортом отправился я в Никитовку, на рудники. Работал там самую черную работу. Спать примащивался у коксовых печей, вместе с другими бездомными. Познакомился и подружился там, на Нелеповском руднике, с Михаилом Бышко, с которым потом воевал против оккупантов под началом батьки Боженко.

Там я пережил эпидемию холеры. Жуткая картина была. Идешь, смотришь, на земле лежат трупы, а то человек впереди тебя, шагая на работу, вдруг упадет и начинает корчиться. Боролась власть с холерой одним способом — никого с рудника не выпускали, живой цепью стояли охранники. И все же мы с Бышко надумали бежать, пока нас самих не скрючило. Первый раз поймали в поле, вернули на рудник. Через пару дней мы опять в бега. Удалось выскользнуть и добраться до Горловского рудника. Работы нет. Перебрались дальше, на Щербиновский рудник, и устроились в шахте. Ура! Работать в шахте несладко, вечером выберешься наверх, под небо со звездами, без сил, а все равно — ура! Стали получать чуть больше, чем раньше. Я работал навальщиком породы и подсчитывал в уме, сколько и когда смогу послать отцу. По-прежнему перебивались с хлеба на воду, но к шахте привыкли. То ли по привычке этой, то ли по молодости стало казаться, что одинаково — в поле пахать или в шахту спускаться.