Раиса Берг - Суховей. Воспоминания генетика

Работа с мухами не прекращалась ни на миг. Блаженные времена, когда мутации возникали с поразительной частотой, остались давно позади. Наступил долгий, бесконечно долгий период низкой мутабильности. В 1969 году мучения кончились. Мутации снова повсеместно стали возникать в огромном количестве. Тогда, до 1941 года, мутанты в большинстве случаев были желтыми. В 1969 году мутанты не отличались цветом тела от своих нормальных собратий. Они имели уродливое брюшко. Щегольские черные полосы брюшка самки перекошены, безобразно нарушена симметрия, куски хитинового покрова отсутствуют. Блестящая черная поверхность кончика брюшка самца исковеркана, искромсана, выщерблена, обесцвечена. Золотые рыцари не имели ни малейших шансов оставить потомство. Мутационный процесс поставлял их, естественный отбор выметал их из популяции. Вероятность встретить желтого самца среди обычных самцов строго соответствовала частоте мутирования гена. Мухи с уродливым брюшком, по всей видимости, извлекали какую-то выгоду из своего недута. Естественный отбор оказался на их стороне. Из года в год вероятность встретить муху с уродливым брюшком все возрастала. Мутационный процесс и отбор действовали рука об руку. До 1969 года мухи с ненормальным брюшком встречались с частотой одна — две на тысячу. В 1969 году их можно было найти 10–20 на тысячу. В 1972 и 1973 годах больше половины мух имели ненормальное брюшко, на тысячу их было в некоторых популяциях 500–600. Наследственная болезнь спасала мух от какой-то еще большей напасти, чем она сама. Вспышка мутабильности комплекса генов, ведающих развитием хитинового покрова брюшка, не успела заглохнуть, как в 1973 году другой комплекс генов пришел в лабильное состояние. Мухи с опаленными щетинками, носители мутации singed стали попадаться с невиданной до тех пор частотой. Преимуществ в борьбе за жизнь мутация «опаленные щетинки» не давала. Картина ее распространения в популяции очень напоминала мутацию «желтую» и отличалась от картины распределения в пространстве мутации «ненормальное брюшко».

Настырная Раиска, Райка с ее бушующей энтелехией не унывала. Осенью 1968 года экспедиция выехала из Ленинграда. Финансировал ее Агрофизический институт. В 1969 году я была приглашена читать «Введение в медицинскую генетику» в Медицинский институт города Фрунзе. Часть расходов по моей экспедиции брал на себя Медицинский институт, а часть Агрофизический институт.

В 1970 году меня из Агрофизического института уволили. До Президиума Академии сельскохозяйственных наук дошло — потенциальных уведомителей предостаточно, реальный нужен один, кому дал приют в своем институте его директор.

В 1970 году финансировать экспедицию брался Медицинский институт города Фрунзе и лаборатория популяционной генетики Академгородка. Ее возглавила Зоя Софроньевна Никоро. Выехать из Ленинграда в Умань оказалось не так-то просто. На Украине свирепствовала холера. Без командировки ехать я боялась. Меня могли задержать. Дать командировку даже с обозначением «без оплаты» Педагогический институт, где я читала лекции, не находясь в штате, наотрез отказался. Пошла в Зоологический институт к директору Быховскому. «От Зоологического института командировку не дам. Получите от Президиума Академии наук, приходите туда, командировку велю приготовить к вашему приходу». Я получила командировочное удостоверение с обозначением, что оно «без оплаты», за подписью академика-секретаря, т. е. главы Биологического отделения Академии наук. В следующие два года я ездила без командировки. Фрунзе и Академгородок финансировали экспедиции. Беляев смотрел сквозь пальцы.

В 1972 году его попустительству пришел конец. Я докладывала в Институте цитологии и генетики результаты моих исследований по генетике человека. Небольшой зал института, человек на 250, был полон. Я только что приехала в Городок в составе экспедиции и обрабатывала экспедиционный материал. В докладе речь шла о распределении дат рождения больных, отягощенных наследственным недутом. Беляев нервничал. Он то и дело прерывал меня. Ему хотелось ввести мое изложение в русло официальной идеологии, до которой мне решительно не было никакого дела. Я описывала родословные больных. Нам важно знать, унаследовал больной свою болезнь от родителей или его заболевание ни у кого из членов его семьи раньше не наблюдалось. Я говорила о маниакально-депрессивном психозе. Одним из симптомов заболевания является самоубийство. Я сказала: «Само по себе самоубийство не является показателем психического расстройства. Вопрос чести может толкнуть на самоубийство как раз сверхнормального человека. Только в сочетании с другими симптомами…» Беляев прервал меня: «Без душевного заболевания нет самоубийства». «Может быть, нет и чести?» — спросила я при гробовом молчании зала. Заключительное слово председателя Беляева изобличало его невежество. Он потерял над собой контроль. В частных разговорах я осуждала его действия по отношению к Гольдгефтеру, которого нещадно прорабатывали и изгнали из института, узнав, что он собирается эмигрировать в Израиль, и взвалив на него обвинения в уголовных преступлениях, которые он не совершал. Беляеву донесли. Он вполне владел собой, когда пришел в лабораторию и в присутствии Ксаны Соколовой — она тогда была студенткой, ныне она сотрудница института и жена Володи Иванова — в ее присутствии сказал, что институт не располагает средствами, чтобы оплачивать мое участие в экспедициях. Я сказала, что дорогу оплачивает Медицинский институт города Фрунзе, а институт из лабораторных средств платил мне «полевые», всего рублей 80 я получила. «Да, деньги небольшие, — очень иронически сказал Беляев, — но и тех впредь не будет». Ксана плакала.

В 1973 году я не поехала в экспедицию. Мух из Никитского Ботанического сада, из Еревана и Дилижана мне привезла моя бывшая сотрудница по Агрофизическому институту, моя верная Галя Иоффе. Среди них и их потомков я и обнаружила курчавых самцов, носителей мутации «опаленные щетинки». В 1974 году Галя снова привезла мух, и до последнего дня моего пребывания в Ленинграде я занималась ими.

Я перестала ездить в экспедиции не только из-за отсутствия денег. Мне надоело терпеть их тяготы. Экспедиция — изолят, как бы парадоксально это ни звучало. Болезненные явления, свойственные всякому изолированному человеческому скоплению, присущи и экспедиции. Ощущение несвободы, протест против принуждения, чаще всего мнимого, взаимное недовольство участников экспедиции нарастают лавинообразно. Начинается бегство в болезнь, поиски поводов для ссор, центробежные силы грозят каждую минуту взять верх над разумом. Я отправлялась в экспедиции, зная наперед исход неизбежной бури в стакане воды. Но, наконец, все это мне осточертело. Да и диссидентство мое не улучшало, само собой разумеется, положения. Диссидентство, положение гонимого — лакмусовая бумажка человеческих отношений. Я видела много проявлений благородства, доброты, самоотверженной помощи, молчаливо оказанной в знак солидарности. Но и зло обострилось. Кому и без диссидентства по отношению ко мне по причине бессовестности все позволено, теперь позволено уж решительно все. К внутренним побуждениям присоединились внешние.