Раиса Берг - Суховей. Воспоминания генетика

Я решила эмигрировать и встал вопрос о средствах. Взять их неоткуда. Решила продать дачу. Решение совпало с постановлением об оплате образования теми, кто покидал Родину. Об отмене постановления по требованию мировой общественности, и в виду крайней необходимости закупать за границей хлеб, мы и не мечтали. Какое счастье, что Советский Союз нуждался в американском зерне, чтобы кормить им итальянских коммунистов. Скандал с продажей кормового зерна итальянцам тогда проник даже в советскую печать. К тому времени, когда я собиралась уезжать, постановление либо отменили, либо перестали применять. Шансов уехать, будь оно в силе, у меня не было никаких. Пенсионеры, а я в их числе, от оплаты за образование не освобождались, хотя, казалось бы, долг государству выплачен. Пенсии отъезжающих, как теперь лишают, так лишали и тогда. Никаких денег, вырученных от продажи дачи, не хватило бы для оплаты моего образования — университет, аспирантура, докторантура, тринадцать лет государство тратило на меня средства. Мне предстояло выплатить десятки тысяч. Торопиться с отъездом я не могла. Уехать без журналов моих экспедиций для меня равносильно самоубийству. Я два года потратила на подведение итогов и изготовление микрофильма. Тем временем произошло два события: на мою дачу нашелся покупатель и постановление об оплате образования перестали применять.

Покупатель — академик Канторович, законный претендент на элитную дачу. Началась невообразимая канитель. Чем законнее требования, тем меньше шансов. Взяткой не пахнет. Летом 1973 года дело сорвалось. Зимой на даче произошел пожар. Загорелась она ночью, когда никого из нас не было.

Мои мытарства при расследовании дела изобиловали юмористическими деталями и совпадали с мытарствами Акакия Акакиевича после похищения его многострадальной шинели. Сразу после пожара правление поселка и хозяйственное управление в качестве великой милости дали разрешение Канторовичу купить дачу. Я сбавила цену и мы отправились в райисполком за разрешением на сделку. Оказалось, что райисполком уже имеет заключение инспектора, что дача не существует, ибо уничтожена пожаром. Напрасно я говорила, что я получила страховку в ничтожной сумме. Напрасно жена Канторовича демонстрировала фотографии дачи, снятой ею с четырех сторон. И напрасно я говорила снова, что на участке два строения. Кроме самой дачи есть еще гараж и сторожка, двухкомнатная с водопроводом, и они не пострадали нисколько. Постановление райисполкома предписывало Василию Филатовичу дачу у меня изъять, отключить свет и воду, чтобы я не могла пользоваться сторожкой, а мне сдать райисполкому участок в «освобожденном от мусора виде» — снести строения и убрать с участка пыль и прах моего домовладения.

Две секретарши вели протокол заседания. Они как-то недоуменно притихли, и в них появилось то самое нечто от выеденного яйца, что было в старушке-библиотекарше, когда она по приказу свыше заливала тушью имя Вавилова.

Чтобы снести два дома, нужны средства, намного превышающие те, что выплатила мне страховая касса. Я заикнулась об этом. На меня кричали. Их это не касается. Я обжаловала решение в горисполком. И там на меня кричали, как и на других посетителей. Я обжаловала решение обоих исполкомов — районного и городского — в Совет Министров, чтобы меня не принуждали ломать здания и убирать щебень. Представляю, каких усилий потребовала бы уборка мусора! Без постановления райисполкома о предоставлении участка для свалки не обошлось бы. А грузовики, шоферы, грузчики? Я улизнула, не дождавшись решения Совета Министров и не очистив участок.

Уголовный розыск не стал затруднять себя выяснением того, как ночью в пустом доме возник пожар. А один мой знакомый выяснил. Потомки академиков — не дети, а внуки, — развлекались мелкими кражами и насмешками над мещанскими замашками домовладельцев. Они не столько крали, сколько разрушали презренный уют — били зеркала, гадили на стол. Набег на мою дачу был вторым. Первый раз, не обнаружив регалий богатства, резвящиеся внуки похитили было статуэтку Дон Кихота, но и ту бросили в снег, где ее в мое отсутствие обнаружила ищейка. Мне позвонили из милиции и сказали, что Дон Кихот у них. Я могу за ним приехать. Я сказала, что красть на моей даче нечего, а Дон Кихота я жертвую в дар милиции.

Во второй раз воришки украли несколько ценных книг: Андрея Платонова, Камю на французском языке и, по-видимому, нечаянно обронили спичку в кладовке, где свет не горел. Точно известно, кто это был. Дела выяснение истины не меняло. Дачи не стало.

Мойры — богини судьбы. Они рождены по одной версии Фемидой — богиней порядка, по другой — Ананке, богиней неизбежности. Три мойры моей судьбы могли с равным правом быть дочерьми как той, так и другой. Три пожилые женщины, низкорослые, плотные, с зачесанными назад волосами, собранными на затылке в маленькую тугую фигу для порядка. Они по внешности не отличимы друг от друга, разве только малиново-желтые разводы кровоподтека вокруг глаза одной из них выделяют ее из унылого ритма. Образ не точен. Мойры пряли, тянули, обрывали нить жизни. Моя жизнь представляется мне не нитью, а пряжей, сетью, и я слышу, как рвутся ее петли.

Первая из мойр — моя Атропа (имя ее означает по-гречески неотвратимая) — оборвала одну из нитей. На одном конце была я, на другом — Юра Вальтер. С Юрой Вальтером мы учились в одной школе в параллельных классах, он — на русском, я — на немецком отделении. Это его топографические карты висели на выставках лучших ученических работ, подписанные моим именем. Сочинений я за него не писала. Его одноклассница Милуша Денисова, пожелавшая дружить с девочками моего класса, представила его мне. Он попросил ее об этом. Ему импонировала роль рыцаря, если не принцессы, то дочери прославленного ученого и путешественника. Знатным, однако, из нас двоих был он. Он рос в прекрасной семье ученого-лесовода, норвежца, уж не знаю как занесенного на русскую землю. Отец Юры — Карл Вольдемар Вальтер жил с красавицей женой Люцией Густавовной, с сыном и тремя дочерьми в той же квартире, что и до революции — на Офицерской улице (теперь она называется улицей Декабристов), в том самом доме на углу набережной реки Пряжки, где жила воспетая Блоком Кармен. Из огромных окон огромных комнат виден за липами, по ту сторону Офицерской, дом, где жил и умер Блок. Квартира, где обитала семья Вальтеров, — там еще тетушки жили в большом количестве — казалась мне волшебным царством. Я помню ее запах, голоса Люции Густавовны и всех трех сестер. Я робела перед седыми бакенбардами Юриного отца, видела его считанные разы, и ничего кроме его симпатичного облика моя память не сохранила. Люция Густавовна и тетушки говорили с легким акцентом, а Юра и его сестры совершенно чисто. Прекрасные венецианские люстры, серебро и хрусталь убранства обеденного стола, фазаны и красавицы в пышных одеждах, веранды дворцов, пальмы и кипарисы на прекрасных картинах, золоченые рамы картин, корешки старинных книг в застекленных шкафах красного дерева, ничего общего с мещанством не имели. Роскошь была здесь привычкой — не целью. Здесь я впервые увидела тех аристократов, которых Тимофеев-Ресовский называл антиподами мещан. Аскетическая обстановка квартиры, где росла я, контрастировала с убранством дома, где рос Юра, в той же мере, как и весь уклад жизни наших семей друг с другом. После революции даже в самые благополучные времена Юрина семья с единственным кормильцем во главе голодала. В нашей семье после введения нэпа воцарился превеликий достаток. Няня тайком подкармливала нас с Симом. Я тайком отдавала свои роскошные завтраки Юре, а меня кормили «девочки». Юра мог позвать в гости и представить своим родителям свою новую знакомую. Мне и в голову не могло прийти пригласить к чаю Юру и посадить его за один стол с отцом и мачехой. Рыцарь, стремившийся поклоняться прекрасной даме, был интеллигентным отпрыском любящих интеллигентных родителей. Дама — обитателем задворок новой семьи очень знаменитого отца, помехой, которую едва терпели. Юра оказался обладателем бантика одной из моих косичек. «Это Лялин?» — спросила Люция Густавовна, случайно увидев бантик в ящике юриного стола. «Нет, это мой». Разговор закончился. Так поведал мне Юра. Невозможно даже представить себе весь ужас моего положения, случись что-либо подобное со мной.