Раиса Берг - Суховей. Воспоминания генетика

В своем развитии дама, чей бантик лежал в столе ее рыцаря, далеко отставала от своего поклонника. Надо думать не без влияния родителей до сознания Юры уже тогда, в конце двадцатых годов, доходил весь ужас происходящего, и он понимал, где правда, а где ложь. Мое сознание едва пробуждалось. Главное, что должно было разочаровать рыцаря, — полнейшее отсутствие гордой неприступности. Неприступность нужна, как воздух. Без нее нет роли рыцаря прекрасной дамы. Гордости во мне предостаточно, но моя гордость лишена женственности. В дамы я не годилась. Замордованная мачехой, нищенски, издевательски, безобразно одетая, лишенная какого бы то ни было домашнего воспитания и образования, я бравировала своим босячеством, пренебрежением к земным благам, своей непоколебимой уверенностью, что я самостоятельно, без чьей бы то ни было помощи, пробьюсь к светлому будущему.

Мне было 15 лет, а ему 17, когда Милуша Денисова познакомила нас. Наш роман был платоническим, и это зависело в той же мере от него, как и от меня. Мы решили пожениться через пять лет, когда завершим образование. «Выполним пятилетку в четыре года», — говорил он, смеясь. День свадьбы назначен. Шестое июля 1934 года. К барьерам, разделявшим нас, присоединился и еще один — воздвигнутый строящимся социализмом. Я, как дочь преподавателя университета, имела право поступить в университет. А Юра попал в категорию тех, кого карали за социальную неполноценность их родителей. Я ушла из дома, зарабатывала и готовилась поступать в университет, не зная, что детям социально полноценных родителей не грозит проверка знаний, а Юра в качестве топографа, уехал сперва на Север, а потом на Тянь-Шань с экспедицией Крыленко и стал специалистом по топографии ледников. Он открыл неизвестный ледник, и Крыленко присвоил этому леднику имя своего молодого спутника. Я была на первом курсе университета, когда пришло от него письмо, возвещающее наш разрыв. «Твои взгляды совершенно чужды мне. Будто смотрим мы на луну и ты утверждаешь, что это не луна, а луковица». Он имел в виду мою веру в торжество коммунизма. Он перечислял мои недостатки — песчинки, перетирающие мельничные жернова, по его выражению. Во время войны с финнами он был ранен в ногу. «С полваленка крови вытекло», — писал он Люции Густавовне из госпиталя. «Благодарите Бога, что так случилось, — сказала я ей в ответ на ее сетования. — Предстоит грандиозная война. Миллионы матерей потеряют своих сыновей, а ваш сын останется невредимым».

Видно, что-то неладно срослось после операции — Юра вынужден был расстаться со своей профессией. Он стал проектировщиком железных дорог. Он женился. Потом дошло до меня известие, что он развелся. Мы не встречались и не переписывались. На то его письмо, где было про луковицу, я не ответила. Ни это гадкое письмо, ни разлука, которой не видно было конца, ни женитьба его не способны изменить моего чувства, победного, радостного, всемогущего. Порог реагирования недосягаемо высок. Декларация разрыва, разлука, сама безнадежность — подпороговые раздражители, не способные вызвать даже малейший спад, уменьшить накал. Есть в безнадежности великая целительная сила. Гибель надежды рождает свободу. Свободу человек обретает в старости, и в старческом знании недосягаемости блаженства заключен элемент блаженства. Старческую свободу я обрела из рук моего былого рыцаря в 18 лет. Мне нечего терять. Все потеряно навсегда, навеки. Все, кроме моего бессмертного чувства. Гордая неприступность, женственная затаенность чувств. Кому они теперь нужны? Чему они могли способствовать, что разрушить? «Любить всей силою тщеты», — поэт писал про меня. «Я знаю он жив, он дышит, он смеет быть не печальным» — не про меня, не для меня. С восторгом и упоением я читала его письмо, а ведь это был камень, метко пущенный мне в сердце. Его письмо… Счастье — знать: он жив, он дышит… Я — его паладин и ношу на рыцарском шлеме цвета моего божества. Все, кто окружал меня, знали. Я говорила: «Когда я умру, положите меня в гроб'. Пусть он войдет — я встану». Я никому не давала инструкции, я воспевала мое чувство, давала ему точное описание. Я нисколько не заботилась о впечатлении окружающих. Любое их отношение попадало в категорию подпороговых раздражителей. Он не любил меня, я любила его и за это. Он не мог любить, снисходя, выкованный из единого куска драгоценного металла. Для построения моей теории корреляционных плеяд он не годился. Духовное и физическое начала согласовались в нем в божественной гармонии, где мне не нашлось места.

Мы встретились через 23 года после рокового письма. Он — разведенный, бездетный мужчина. Я — разведенная женщина, мать двоих детей. Он жаловался на нервное расстройство, лежал перед тем в клинике моей давней знакомой Нины Александровны Крышовой, о соавторстве с которой я тогда еще и не помышляла. Мы жили в трех кварталах друг от друга, но он писал мне письма, упрекая всех и меня в равнодушии к его страданиям. Одно из писем он написал на бересте. Оно дошло чудом. Он ошибся, надписывая адрес. На спасение кумира были брошены все силы, все средства, все связи. «Спроси Нину Александровну, можно ли мне жениться», — сказал он, когда лечение подходило к концу. Нина Александровна сказала, что можно. Он исчез. Прошло два года. Приглашение прийти исходило от его сестры. Не от Ляли — от Нины. «Рая, — услыхала я в телефоне, — мама умерла, мы хотим, чтобы вы побыли с нами». Я сделала ветку из листьев моего тропического сада, завернула ее в одеяло, чтобы уберечь от мороза, и пошла. Люция Густавовна лежала на кровати, очень красивая, очень молодая. Мы положили рядом с ней ветку. «А теперь идемте», — сказала Нина. Меня повели в другую комнату. Там на стуле сидела немолодая, низкорослая, плотная женщина в больших очках в роговой оправе и кормила из рожка младенца. Ребенок, видно, родился совсем недавно. Мне казалось, что очки и рожок как-то связаны друг с другом. Женщина, казалось, так стара, что не то что кормить ребенка грудью, а даже разглядеть его без очков не может. Она тоже занималась проектированием железнодорожных линий, они встретились в Китае, разъехались потом по разным городам, она уехала в свой, он — в свой, он съездил за ней в ее город и вот — результат.

Мы встретили счастливую пару в Филармонии на концерте. Мы — это моя мачеха Марьмиха и я. Никогда, ни у одного человека я не видела на лице выражения такого явного, такого безудержного злорадства, как на лице Марьмихи, когда Юра подошел, чтобы представить ей свою жену. Мне казалось, что не только сам факт женитьбы, но и еще кое-что питает это упоенное злорадство. Знаки внимания я получала со стороны Юры и Нины, живя в Ленинграде, и потом, в Новосибирске. Уже после моего изгнания из Академгородка и из Агрофизического института, в тот период, когда еще не закрылись передо мной все двери, я получила приглашение посетить Вальтеров в их новой квартире. По настоянию жены квартира в доме, где жила воспетая Блоком Кармен, покинута, и они живут в двухкомнатной квартире в новом районе. Потолки там низкие, мебель пришлось новую купить, и люстры тоже нельзя повесить. Зато дом на пустыре, можно любоваться закатом. Девочку они оставили с Ниной на старой квартире. Последнюю тетку, единственную оставшуюся в живых, отдали в инвалидный дом. Нить тетушкиной жизни там и оборвалась. Все это сообщила мне Нина.