Александр Письменный - Рукотворное море

Да и было с чего нам, молодежи, так относиться к Ивану Катаеву. Он был старше нас не намного — на пять, а меня, скажем, на семь лет. Но этой разницы в годах хватало на то, чтобы разделить нас как бы на два поколения. Мы все, тогдашние молодые, были маленькими мальчишками, когда Ив. Катаев семнадцатилетним ушел добровольцем в Красную Армию, вступил в члены партии, писал свои первые книги, стал специальным корреспондентом «Правды».

Сын профессора или преподавателя истории, — его социальное происхождение не помешало ему стать активным деятелем партии, — нисколько не поступаясь своей интеллигентностью, он в своих книгах занял отчетливые пролетарские позиции, и его можно было смело назвать писателем рабочего класса. На его примере каждый мог убедиться, что писателю совсем не обязательно прийти в литературу от станка или от сохи и, несмотря на отсутствие мозолей, быть воистину человеком нового строя, для торжества которого работал каждый из нас.

Теперь, по прошествии стольких лет, я отчетливо понимаю, чем в своей основе примечательна была личность Ив. Катаева, — да, своим святым партийным идеализмом, нравственной чистотой, своей исключительной интеллигентностью, верой в высокие принципы революции и, конечно, личным участием в борьбе за новый мир, искренней заинтересованностью в судьбе десятков своих товарищей. Он славил в своих работах все новое и прекрасное и уничижал наносное или отжившее. И мне, как многим моим товарищам, нравилась такая позиция, мы также были увлечены перспективами распахнувшегося перед нами нового мира, и каждый из нас также славил новизну в меру своего дарования и клеймил отребья прошлого.

С мучительной ощутимостью я помню его очень спокойного, даже, может быть, медлительного, с движениями скупыми и вместе с тем уверенными, отчетливо слышу его низкий басистый голос, вижу его огромные карие, прекрасные, по-женски отзывчивые глаза, вижу его выразительные толстые губы, губы жизнелюбца.

Не подумайте, что я увлекаюсь. Я достаточно трезво относился к его литературному таланту и нисколько не идеализировал его. В очерках, рассказах и повестях Ив. Катаева и тогда, в молодости, на свой вкус (не знаю, прав ли я был или нет), я иногда обнаруживал погрешности стиля. Иногда он мне казался несколько щеголеватым, излишне задиристым в лексическом отношении, когда, не говоря по-простому, скажем: «залито вровень с краями», он употреблял якобы более емкое слово «всклень», а мне приходилось за ним лезть к Далю. Мне и тогда, пожалуй, нравилась более строгая, сдержанная манера.

Но достоверность его повествования, широта манеры письма, свободный, непринужденный рассказ, в котором слышалась мне поэтическая певучесть и виделась густота красочного мазка, когда в литературном произведении возникает сходство с работой живописца, стремящегося выразить всю многоцветность мира и кладущего краску иной раз не кистью, а мастихином, — нравилась мне всегда, и раньше, и теперь, когда я перечитал его книгу «Избранного». И когда он играл в волейбол, то и на волейбольной площадке он был вожаком, заводилой, так же как в литературе, но, при всей своей внутренней тенденции к главенству, темпераменту, спортивному азарту, никогда не лез брать «чужой» мяч, никогда не упрекал партнера в промахе, как бы ни был он непростителен, а если самому случалось сплоховать, не винил соседа и первый же подтрунивал над своей неловкостью.

Приятно было смотреть на него со стороны, на его красивое раскрасневшееся лицо, взлохмаченные в спортивном азарте волосы, а еще приятнее было играть с ним в одной команде, так же как участвовать в работе одного журнала.

Главным же оставалось для меня, тогда беспартийного, склонного к безудержной рефлексии юноши-интеллигента, сочетание в личности Ив. Катаева чисто литературных, писательских свойств с качествами общественного деятеля, «правдиста», революционера.

Вряд ли кто-нибудь помнит еще спор, о таганрогской гостинице. Большинства нет в живых, а те, кто остался, может быть, не придавали ему значения или попросту не были на совещании в Доме советского писателя, как тогда назывался писательский клуб, где он разгорелся. А между тем, несмотря на кажущуюся пустячность темы, этот спор был характерен для середины тридцатых годов, а его принципиальная сущность не утратила своей важности, по-моему, и по сегодняшний день.

Кто-то из вездесущих очеркистов, ездовых людей, прокладывающих нехоженые литературные тропы, привез в Москву известие, что в Таганроге, городе знаменитом, но полностью сохранившем чеховскую провинциальность, открыта комфортабельная гостиница — чистая, со свежим бельем, с хорошим обслуживанием, вежливыми администраторами, тишиной в коридорах. И на совещании, о котором я вспоминаю, пошла речь о том, что именно о таких житейских победах по преимуществу и следует писать. Конечно, такая точка зрения была вполне правомочна. Однако по простоте душевной мне подумалось: а как же исправить те плохие гостиницы, которых было еще так много? Разве не важнее обращать внимание на факты отрицательные и сурово критиковать их, чем восторгаться завоеваниями, даже и великими, и почивать на лаврах? Справедливая критика не приносит обществу ничего, кроме пользы.

Нужно сказать, что с детства я не любил образцовых примеров. В детстве у меня был знакомый мальчик Котя, и старшие мне вечно кололи глаза его успехами. Он и учится куда лучше моего, и он очень послушный мальчик, и никогда не дерется, не шалит, и не говорит дерзости старшим, и всегда чистенько одет, и какой он чуткий сын у своей мамы. Самоуверенность и лицемерие внушали мне отвращение. Я и теперь, на старости лет, считаю, что склонность иных пропагандистов чрезмерно уповать на силу положительного примера оказывает на окружающих три рода воздействия: одних она раздражает или даже озлобляет, других — усыпляет, дескать, чего же еще желать, если все так хорошо; третьих она попросту оставляет равнодушными.

Гостиниц, подобных таганрогской, было тогда очень мало в нашей стране, а плохих — огромное количество. Я выступил с мнением, что для дела гораздо полезнее еще и еще писать о застиранном гостиничном белье, о вечном грохоте в коридорах, о многососковых умывальниках, в которые иной раз ленивые уборщицы переливают воду из корыта обратно в, бак, чему я был как-то свидетелем на Урале.

На меня немедленно накинулись, и я уже почувствовал над своей юной и не окончательно облысевшей головой вострый меч проработчиков, так как кто-то уже предложил созвать специальное совещание, чтобы обсудить поведение некоторых лиц, не желающих считаться с очевидными фактами наших достижений.

В эту минуту прозвучал спокойный, рассудительный голос в мою защиту.