Александр Письменный - Рукотворное море

— Нет, — сказал печник, — он все равно задохнулся бы от сажи.

— Но как он попал туда? Ведь этот ход метра два в высоту.

— А чего удивляться? Вы когда огонь запалили, он со страху кинулся, куда ветром тянет. Эка невидаль для кошки два метра! Махнул вверх, там узкий переход и на два метра ход вниз. Вот вам и вся картина.

С тех пор я не завожу дома животных. Ни собак, ни кошек, ни птиц, ни рыб. Хватит с меня несчастий. Те несчастья, которые случаются с людьми, часто от них самих и зависят — ведь люди до сих пор не научились хорошо жить. А животные? Им причиняют несчастья люди.

Неужели чижи, которых мне подарили, могли подохнуть оттого только, что, уходя на детский утренник, я позабыл поставить им свежей воды и подсыпать конопляного семени? А почему у меня сбежали черные аксолотли, которые тоже очень дороги были моему детскому сердцу, и спустя много дней я обнаружил их ползающими по стене дома возле нашего окна на четвертом этаже? А каким образом какая-то бездомная кошка, подобравшись к аквариуму, повыловила и съела всех моих рыбок — я нашел на полу только остатки голов да следы рыбьей чешуи… А великолепная крольчиха, которую я выменял у какого-то мальчишки на самые ценные свои марки, оставшаяся бесплодной? А чудесные ангорские крольчата — их было шесть штук, — которых вывела другая пара кроликов, поселенных мной на чердаке двухэтажного дома, где мы тогда жили, и я слышал порой, как они там роются, и однажды, поднявшись на чердак, обнаружил в разных углах три или четыре недоеденных тушки — их также, наверное, сожрали мои кошки. С горя я отдал пару кроликов в школьный уголок живой природы, а потом, став юннатом при зоопарке, отвез туда крольчиху и долго ездил в парк, надеясь узнать ее среди сотен кроликов. А еж, проживший у меня с весны, все лето и осень и куда-то пропавший и найденный мертвым? Он-то отчего погиб? А черепахи, сбежавшие на даче?

Особенно мучительными бывали у меня отношения с собаками.

Первая подаренная мне собака — гладкошерстный фокстерьер Бой. Ему было уже месяцев семь-восемь, то есть он был почти взрослым, и хотя ко мне привык быстро, все же все время рвался назад, к прежним своим хозяевам. Кто они были, откуда взяли Боя — этого я не знаю. Прошел месяц, прошел другой, а он все рвался на улицу. Он хитрил. Он притворялся, что нисколько не интересуется выходной дверью. Разве только когда его поведут благородно гулять на поводке. Однако он всегда с невинным видом приближался к выходной двери, в особенности если понимал, что кто-то собирается выйти из квартиры или если раздавался звонок. В момент, когда открывалась дверь, он норовил выскочить на улицу. Сколько раз его успевали перехватить в дверях! Но однажды его удержать не успели, он сбежал стремглав со второго этажа, успел выскочить на мостовую, попал с налета как раз под машину Его убило наповал, ударом в висок. Только несколько капель крови я увидел на булыжниках, когда, полный отчаяния, выбежал из парадного.

В утешение мне вскоре подарили крошечного пушистого щенка с черным носиком и черными, как пуговки, глазками. Хвостик у него всегда был весело задран, и он никогда не ходил шагом, а лишь бегал вприпрыжку и все как бы боком, — наверно, потому, что его задние лапки были сильнее, чем передние. Это была самочка, и звали ее Дженни. Ее убила машина в Столешниковом переулке, когда мама пошла с ней гулять, и Дженни, успевшая к тому времени вырасти, сорвалась с поводка. Когда я прибежал в Столешников, дворники уже убрали труп Дженни. Я нашел его в нашем дворе на грязной куче снега и похоронил.

…Потом был Бек. Превосходный дворовый пес, веселый и ласковый, которого я предал, а если не предал, то обрек на жестокое заточение в подвале, а потом на гибель. До сих пор, спустя тридцать лет, у меня болит сердце, когда я вспоминаю о Беке.

Бек был дворняжкой распространенного типа. Мастью, ростом, длиною шерсти он напоминал шотландскую овчарку. Морда у него была лукаво-добродушная. Он всегда улыбался. Хвост он носил не опущенным книзу, как полагается серьезной собаке, а всегда закрученным бубликом. Этот недостаток я долго пытался исправить тем, что подвешивал к хвосту двухфунтовую гирьку. С гирькой хвост Бека опускался книзу. Стоило ее снять, как он снова победно взвивался бубликом.

Были у меня в те годы большие шведские санки. И самым любимым моим писателем тогда был Джек Лондон. И я решил научить Бека возить санки. Я потратил много труда, но так и не заставил Бека ходить в упряжке. Не то чтобы Бек не понимал, что от него требуется, и не поддавался выучке, а потому, что ему неинтересно было тянуть постромку все время вперед и вперед. Он был по характеру бездельником и жизнь любил вести беспечную, шнырять туда и сюда, всюду совать свой добрый нос, всегда улыбаясь и виляя своим неугомонным бубликом. В конце концов пришлось отказаться от этой затеи.

Нужно сказать, что лаять по-пустому, то есть брехать зря, он не любил и голос подавал в редких случаях, когда в этом действительно была необходимость.

Теперь я думаю, что со стороны было смешно смотреть, как маленький мальчик держит поводок, который с титанической силой, отчаянно работая лапами, тянет вперед, тяжело дыша, припрыгивая, свалив на сторону мокрый язык и стараясь пуститься вскачь, здоровенная, желтая с белым лохматая псина. Но тогда мне казалось, что это не смешное, а внушительное зрелище. Помню трагикомический случай, когда, придерживая Бека на поводке, я загляделся на улице и очнулся оттого, что натяжение поводка ослабло. Я глянул вперед — нет Бека. Глянул назад — нет Бека. Нет Бека по сторонам. Нет Бека на улице. Куда же он подевался, черт возьми? А Бек спрыгнул в яму, куда выходили окна подвального этажа, не то из неугасимого любопытства, не то из озорства, может быть, специально для того, чтобы подшутить надо мной.

Бек был собакой добродушной и полной юмора. Он любил собирать туфли со всей квартиры и сносить их в прихожую, где стояли галоши. Больше всего на свете из еды он любил мороженое. Спать любил на кухне, и когда он разваливался там посреди пола, к нему подчас подходил Мурка, соседский кот, с которым они жили очень дружно, взбирался на Бека и ложился на нем, как на ковре, мурлыча, выпуская от наслаждения когти. Они могли так кейфовать часами, пока их кто-нибудь не прогонял.

Ах, какие в те времена существовали подвалы! Жилые подвалы, подвалы как складские помещения и просто пустые темные подвалы, где годами лежал ненужный хлам и всякий мусор. Под нашим небольшим домом был такой большой подвал. До сих пор иногда я просыпаюсь ночью со стесненным сердцем и вспоминаю, как Бека почему-то отправили жить в подвал, как пленника, как арестанта. Ни в чем не повинного, только потому, что он был слишком большим, слишком жизнерадостным и шумным и от него по всей квартире летело слишком много шерсти.