Александр Письменный - Рукотворное море

Нет, человек не рожден для войн!

Февраль 1943 г.

В трудные дни войны выяснилось, что в природе человека заложены такие качества, воспитываемые в нем на протяжении тысячелетий, например, эгоизм, честолюбие, что за 25 лет вытравить их нельзя было.

Март 1943 г.

Вспомнилось мне, как я, возвращаясь в Чистополь, ехал в каюте с девушкой и мальчишкой. И как мы сидели вместе, покрывшись шкурами цигейки. И даже ни разу я не поцеловал ее. Это при моем тогдашнем интересе к женскому полу. До чего, значит, был я еще болен.

Сентябрь 1943 г.

Из очередной командировки вернулся в Москву. Быково как после урагана. Все деревья легли кронами на восток. По всему поселку звук пилы. По улице запах свежей хвои от сбитых игл. Ночью бомбежка была.

А тем временем в городе картошка на рынке держалась втридорога, хотя и сильно подешевела в сравнении с весной сорок второго года, когда она доходила до тысячи двухсот рублей за килограмм. Летом москвичи развели огороды, где только можно была вскопать землю, и сбили безобразные рыночные цены, но все же с едой дело обстояло плохо, в столовке кормили щами из мороженой капусты, и ни грамма жира.

Ноябрь 1943 г.

В разгар войны после Сталинграда, но до Курской дуги, Ботвинника, работавшего на Урале по своей электротехнической специальности, два раза в неделю, по средам и субботам, освобождали от служебных обязанностей, чтобы он занимался шахматами. И позже, в том же году, в Свердловске был организован турнир мастеров.

По-видимому, в любой период жизни, даже в трудное военное время, нужно уметь жить на «полную железку», не выжидая «лучшие» спокойные времена. Об этом мне надо всегда помнить.

Октябрь 1945 г.

В ялтинский Дом творчества я езжу с 1936 года. Старый дом был необычайно хорош, непостижимо уютен. От одной лишь мысли, что тебе предстоит прожить в нем несколько недель, на душе становилось покойно и радостно. Это был райский дом, и с ним в моей памяти связано много очень важного для меня и дорогого.

Я поднялся сюда однажды и увидел его развалины. Среди хаоса взорванных камней уцелела лишь одна стенка ванной комнаты с ярко-синим, почти фиолетовым кафелем.

Долго после того я не мог, не хотел сюда забираться, хотя уже был построен теперешний трехэтажный корпус с колоннами в помпезном литфондовском стиле.

Февраль 1947 г.

Среди многих впечатлений моей жизни, которые отчетливо хранятся в памяти, я особенно хорошо запомнил послевоенный, холодный и голодный год в Молдавии.

Декабрь 1948 г.

Часто, особенно зимой, я ездил в Малеевку. Деревья стояли густо, сплошь покрытые инеем, особенно лиственные и сосны. Елки покрывались инеем незначительно. А ночью повалил снег, и, когда я утром на другой день вернулся на станцию Дорохово поездом, земля была засыпана свежим снегом так, что машины пробирались с великим трудом и точно плавали, а не ехали по Можайскому шоссе.

Ночью температура поднялась еще больше, а вчера ночью было — один градус и пошел дождь… Снега сразу побурели, осели, покрылись оспинами, под деревьями их осыпали капель и хвоя, они стали неопрятными. Сейчас вечером дождь, ветер.

В санатории истопник, верно, не успел истопить уголь, положенный по программе, и дикая жара.

Сентябрь 1952 г.

Веточку традесканции, которая в быту называется «бабьи сплетни», я сунул в сентябре в горшок, и она быстро стала расти. Росла она, как говорится, не по дням, а по часам. Она выросла длинным, изящным стебельком, спиралькой, на ней сидели овально-ланцетовидные листики, вверху нежно-зеленые, с серебристой пушистой кожицей, более темной, и не отливающие серебром зеленой окаемкой, и такие же, потемневшие глянцевитой полоской, нарезные листы. Чем ниже сидели ее листья, тем они больше переходили в лиловый цвет и серебристый налет на листе тускнел.

Однажды днем, когда пригрело солнце, веточка вдруг начала наклоняться. Она клонилась все ниже и ниже у меня на глазах, конец ее прогнулся кверху, и она сама приняла такой вид: в местах сгибов подагрически утолстился ее стебель, и вся она чуть потускнела, постарела. Но затем в разных ее местах, на всем ее протяжении начали на ней расти боковые отростки. С каждым днем все больше и больше вылезали они из-под листьев, самостоятельные, маленькие цветочки.

Когда мы уехали в Коктебель, то цветочки на сохранение оставили глухой соседке. Когда вернулись — цветочки, кроме кактусов, у старухи были очень плохи. Но на боковых побегах сохранились зеленые концы. Я их обрезал, подержал в банке с водой, пока они не пустили корни, и четыре отростка посадил в землю. Три из них укоренились, уже дали по новому листу.

Какая же поразительная жизнеспособность у этого растения!

Декабрь 1955 г.

Человек помнит себя восемнадцатилетним, тридцатилетним. Среди кого бы он ни находился, он всегда самый младший. И вот наступает время, когда в каком бы обществе ты ни находился, ты — самый старший, и все чаще и чаще ты ловишь на себе взгляд, означающий: ну а что здесь нужно этому старику?

Да, увы, уже много, слишком много лет мне, и место иной раз уступают в метро, и слишком часто мне говорят лицемерные доброхоты: «Сколько я вас знаю, вы совсем не меняетесь, совсем не стареете». Сами понимаете, в переводе на откровенность это означает: «О батенька мой! А ты здорово сдал, дружок!»

Сентябрь 1957 г.

Не мне одному кажется, что где-то после сорока, а может быть, и после пятидесяти жизнь вдруг понеслась, точно сорвалась с предохранителя, и теперь за ней не поспеть, да, да, не поспеть, не угнаться.

Конечно, ты отлично понимаешь, что надо жить с сознанием того, что никогда не поздно начинать что-нибудь новое с самого начала: книгу, на которую заведомо не хватит жизни, взяться за изучение нового языка, перестройку характера, хотя это и дело безнадежное, менять систему мышления.

Да, большое искусство не ждать будущего, а жить тем, что есть. И все-таки, может быть, как раз от возраста, от избытка впечатлений, если хотите, от житейского опыта, ощущение, что жизнь не становится яснее, наоборот, ты все больше ощущаешь ее, как спутанный клубок. Вероятно, плохо признаться в этом на старости лет.

Август 1959 г.

Было бы несправедливо, однако, сказать, что вся жизнь почти прошла, слишком поздно я спохватился и что ничего не сделано для истории.

Вспоминая, оглядываясь на прожитые годы, я все больше и больше склоняюсь к тому, что зримая жизнь, в которой и радости, и печали, и успехи, и поражения, — единственно ценное, что сохранилось в памяти, — в ней нет ни капли фальши, лжи, все естественно, все истинная правда. А разве не самое важное сейчас для всех сторон нашей жизни — ни одного фальшивого шага, ни грамма лжи?