Александр Письменный - Рукотворное море

Само собой разумеется, Марочкин мог не звать нас с собой к начальнику тыла, но разве он не был обязан позаботиться о подчиненных? Не знаю, как назвать чувство, которое меня переполняло. Обида? Негодование? Нет, пожалуй, ужасная, ошеломительная беспомощность. Пойти напомнить о себе? А вдруг он поставит по команде «смирно» и завернет назад? Испытать еще и публичное унижение? А может быть, ни мыслей, ни чувств в те минуты у меня не было никаких. Случайно я взглянул на Рыбку. Было уже совсем светло. Таким я никогда его не видел. Он не то чтобы замерз или был смущен — в глазах его светилась живая мучительная мысль, удивление, точно он впервые столкнулся с унижением человеческого достоинства. Заметив, что я смотрю на него, от тут же сделал вид, что ничего особенного не происходит.

Но вот ощущается какое-то шевеление за плащ-палаткой. Внимание! Марочкин на пороге. После того как мы прождали его два с половиной часе, наш Марочкин выходит из помещения сытый, разгоряченный, хмельной. Он чисто выбрит, напудрен; на всю улицу от него пахнет одеколоном «Красная Москва». Марочкина провожают начальник тыла, его заместитель, адъютант. Мне кажется, они порядком удивлены, увидев нас в машине, покрытых инеем, закуржавелых, как ленинградские памятники в ветреный зимний день. Однако нашему виду некогда придавать повышенное значение. Кто-то еще остановился в дверях, картинно приподняв плащ-палатку. В этом помещении даже не уберегают такое недоступное нам тепло!

Прощальные взмахи рук, и редактор Марочкин командует шоферу:

— Давай поехали!

И ни слова больше. Точно ничего особенного не случилось.

А может быть, действительно ничего особенного не случилось? Тяжко мучились на войне и гибли люди. Сколько беды вокруг, сколько страданий! А что такое произошло у нас? Подумаешь, проявил человек невнимательность, пусть даже черствость. Какие пустяки!

В штреке было прохладно. Яркий прожектор освещал толстые стойки крепи, трубы воздухопроводки, рельсы, идущие по влажной почве. Иногда слышался глухой шум падающей в люки руды. Семечкин сидел, развалясь, на бревнах, легкий сквознячок прохватывал его тело, но он все не мог остыть и поминутно вытирал платком выступающий пот. Мимо прошел старик крепильщик. Он поклонился Семечкину, назвал его по имени-отчеству и спросил, как идут дела. Семечкин небрежно кивнул в ответ. Дела были обыкновенные, и он привык уже к всеобщему уважению. Еще бы — не так уж много найдется охотников работать в пожарном забое, попробуй поищи таких любителей.

Пожар на втором участке начался месяцев семь назад. Некоторые бурильщики, когда температура в забоях стала очень высокой, отказались работать. «Мы, — заявили они, — горняки, а не банщики». А Семечкин продолжал свое дело.

Пробурив несколько скважин, он выходил в штрек отдыхать. Это было приятно — выйти в штрек и развалиться там на бревнах. Отдохнув, он снова шел в забой. Чем дальше уходил штрек, тем все выше становилась температура. Немедленно приступили к тушению пожара, но работа по проходке не останавливалась. В феврале в десятом блоке забойщики наткнулись на такой горячий участок, что вспыхнула крепь. Увидев открытое пламя, Семечкин не растерялся, пустил воду и залил огонь, но газы выгнали бурильщиков из забоя, в шахту полезли горноспасатели в респираторных масках и быстро соорудили перемычку.

А на следующий день Семечкин снова был в шахте и бурил в пожарном забое. Коренастый, длиннорукий, с близко и глубоко посаженными глазами, этот человек с удивительной стойкостью переносил самую страшную жару. Там, где другие не могли выдержать и часа, Семечкин работал и два, и три часа и после этого еще мог заниматься с учительницей Петерсон, которая приходила через день на квартиру забойщика Пахомова. Семечкин жил на той же площадке, так что ходить учиться было недалеко. Забойщики занимались вместе с женами, вчетвером, они рассаживались вокруг обеденного стола и раскрывали свои тетрадки. Учиться было трудно, но Семечкин нисколько не отставал от Пахомова, хотя тому учиться было легче, так как в забое у него были нормальные условия.

До июля все шло довольно удачно. Прошли два квершлага, создали естественную вентиляцию, хорошо произвели заиловку [9] От слова, «ил». Произвести заиловку — накачать в пробуренную скважину глинистый или известковый раствор. , и температура в пожарном участке снизилась.

Но когда делали рассечку в четырнадцатом блоке, снова наткнулись на сильное горение, снова показалось пламя, появился газ, температура сразу подскочила до 70 градусов, и участок сбился с нормальной добычи.

Вскоре из треста приехали специалисты по пожарам. Они ознакомились с положением участка и предложили на время шахту закрыть, потому что пожар угрожает всему руднику.

Закрыть шахту, одну из трех на руднике, значило сорвать программу и недодать заводам много тонн руды. Макаров, директор рудника, идти на это отказался. «Государству нужна медь, мы должны тушить пожар, не прекращая добычи даже в пожарных участках», — говорил он.

Но какой же человек выдержит температуру пожарного забоя и сможет работать в таком пекле?

Макар вызвал к себе Семечкина, посадил на диван у своего стола, поговорил с ним минут пять, и Семечкин полез в пожарный участок. Ничего особенно героического в этом, конечно, не было, но все-таки не каждый согласился бы туда идти, и всеобщее уважение, которым пользовался Семечкин, оказывалось ему недаром; он отлично понимал это и гордился по справедливости.

Хорошо Пахомову вести полевой штрек на 170-м горизонте капитальной шахты: давай бури да жди отпальщика, и денежки у тебя в кармане. И можешь ты буфеты покупать и каракулевую шубу жинке и «ЭЧС» у себя устанавливать. Легкое дело. А попробовал бы ты постоять на месте Семечкина. Это, брат, не всякий сможет.

И когда Пахомова вместе с другими уральскими горняками посылали на практику в Криворожье, а Семечкин остался в Красноуральске, он обиделся, но не очень, потому что понимал — не ему же учиться у криворожцев, у которых небось во всем бассейне не сыскать забоя с такими условиями, в которых работал он. А вот Пахомову — тому нашлось бы чему поучиться в Криворожье. Он на простой работе стоял. Особенно обижаться тут не было оснований.

И Семечкин работал в пожарном забое. Проходил месяц за месяцем, и он давал по 140 процентов нормы, в то время как другие забойщики, которые работали в пожарных забоях, едва давали 100. Портрет его вывесили на лестнице красноуральского Дома культуры, как и подобает, раз устраивается галерея лучших ударников.

Пробурив несколько скважин, он вылезал в штрек и отдыхал на бревнах.