Александр Письменный - Рукотворное море

Тогда все захотели прочесть это сами, и он дал газету Семечкину. Вокруг Семечкина склонились головы, и Семечкин, громко шепча, прочитал напечатанное в газете.

Прочтя про рекорд Стаханова, все замолчали и смотрели на Макарова, точно он им сейчас объяснит, как же так случилось, что этот донбасский шахтер дал такую невиданную добычу. Но Макаров ничего сказать не мог и только поворачивался от одного к другому и говорил:

— Что, здорово? То-то!

Он говорил это так, словно если не он сам поставил рекорд, то, во всяком случае, рекорд поставлен в его шахте.

И тогда Пахомов, покашляв в кулак, негромко произнес:

— А мы бы тоже могли давать больше! Разве нет? Если подходящие условия… — Он посмотрел на товарищей.

Семечкин задумчиво покачал головой — попробуй давать больше в условиях пожарного участка. Черников, который немного косил, когда волновался, смотрел не разберешь куда. Сафин и Фабиан молчали.

— Только бы захотеть, — сказал Макаров.

— Захотеть-то можно, дело не трудное, — сказал Черников, — а вот сделать — это трудней.

Тут все зашумели, повскакали, и только один Семечкин сидел нахмурившись, держа большую руку на стакане с красным вином.

Забойщики кричали, махали руками. Пахомов раскраснелся и перестал скромничать, а Черников нечаянно опрокинул бутылку, она разбила рюмку и отколола кусочек стеклянной подставки для вилок и ножей. Карл Карлович, вздыхая, убрал разбитую рюмку, внимательно осмотрел ее и сунул в цветочный горшок.

Пахомов вдруг поднял руку и на всю комнату заявил, что берется давать пятьдесят метров проходки в месяц вместо нормы в тридцать пять. И тогда Черников сказал, что тоже может от него не отстать, пусть только администрация даст все условия. «А какие ты условия дашь в пожарном участке?» — думал, глядя на них, Семечкин и молча пил вино. Макаров хохотал, хлопал забойщиков по плечам и по животам и заставил Пахомова и Черникова подписать договор на соцсоревнование.

И только один Семечкин не кричал и не смеялся, а сидел хмуро и все время пил, как пьяница, в одиночку, но вино на него не действовало. Он встал из-за стола раньше других и не прощаясь ушел к себе.

И после этого ужина у Пахомова все пошло вверх тормашками. Иначе и сказать нельзя. Каждый день в кабинете Макарова происходили какие-то совещания, и Пахомов после смены отправлялся туда заседать, и многие другие забойщики тоже там присутствовали. А о Семечкине никто и не вспоминал. Начались разговоры, что ссылаться на пожар нечего, это, мол, причина объективная и, несмотря на пожар, рудник обязан перевыполнить план. Стали мечтать, что вот, мол, скоро рудник будет давать две тысячи тонн, когда еле-еле выдавал тысячу.

Семечкина все эти разговоры очень раздражали. Последний молокосос, ставший бурильщиком без году неделя, предъявлял какие-то претензии и мечтал, что вот, мол, он, а не кто другой, поставит такой рекорд, какой и вообразить нет возможности. И больше всего Семечкина злило то, что он-то сам ничего сказать не может. Пожарный участок так и оставался пожарным участком с температурой до 60 градусов, — в таких условиях ничего нового придумать было нельзя, слава богу, что еще хватает сил на работу в таком пекле.

А между тем на этих заседаниях у Макарова решался вопрос о дифференцированных бригадах.

Раньше забойщик и бурил, и крепил, и убирал породу, и поднимал скрепер, чтобы захватить руду. Больше половины рабочего времени уходило у него на подсобную работу. Теперь решили, что забойщик будет только бурить, а все остальное будут делать специальные люди.

Но к Семечкину все это не имело никакого отношения, потому что в пожарных забоях работу никто не собирался перестраивать, хотя, наверное, что-нибудь можно было сделать и здесь.

И вот к концу месяца, после реорганизации бригад, стало известно, что Пахомов заканчивает проходку пятидесяти метров полевого штрека и перевыполняет свой договор с Черниковым. В принципе Семечкин ничего против этого не имел. Перевыполняет? Пожалуйста. Смешно удивляться, что такой забойщик, как Пахомов, может перевыполнить свою норму. Тем более что все условия созданы.

Двадцать пятого октября Семечкин кончает смену, вылезает на-гора, моется, выходит из бани и видит во дворе, перед подъездом рудоуправления, кучу народа: и бабы, и ребятишки, и духовой оркестр в полном составе. Оркестр играет, пионеры несут цветы. Пахомов стоит красный как рак и не знает, что ему делать. Тут к нему пробивается Макаров, хватает за руки, кивает ребятам головой, и те поднимают Пахомова и начинают качать.

Семечкин видит все это, лицо его синеет, он чувствует, как сердце начинает стучать изо всех сил. Никто на него не обращает внимания, будто его здесь нет, он стоит у стенки, и какая-то чертова дрожь трясет его, а Пахомов, размахивая руками и хватая за головы людей, взлетает вверх и орет не своим голосом: «Ребята, хватит, уморите!»

На следующий день Семечкин на работу не вышел. Жена решила, что он заболел, и хотела бежать к телефону, но Семечкин остановил ее, и она ушла на кухню. Часов в десять он встал, надел костюм и пошел к директору.

Макаров сидел за столом и читал какие-то бумажки. Семечкин подошел к его столу. Макаров поднял голову.

— Ты что? — спросил он.

— Я, Андрей Иванович, прошу отставки. Не хочу больше работать в пожарном участке, — сказал Семечкин.

— Что ты это вдруг? Сколько времени работал — слова не говорил! — удивился Макаров.

— А вот теперь сказал. Вы мне дайте или нормальный забой, или я себе другую работу буду искать.

— Ты что, спятил? — закричал Макаров. — Может, тебе доктора позвать? В чем дело?

— Я, Андрей Иванович, так работать не могу. — Голос у Семечкина задрожал, он выругался и прошептал: — Чем я хуже Пахомова? Ну, скажите, чем?..

Макаров открыл рот, маленькие его глаза застыли, потом он спохватился, взялся руками за голову и, покачивая ею, запричитал:

— Ах садовая ты голова, ах ты несчастный ухарь…

Потом Макаров опустил руки, побледнел и заорал на всю комнату:

— Ты что же мне ваньку валяешь? Лететь собрался? Неужели трудно понять… Одно дело — пожарный участок, другое — добычу поднимать. Что в тебе, разума не хватает? И одно важно, и другое важно.

Он кричал долго, лицо его снова стало красным, он полез на подоконник открывать форточку, потому что в кабинете было страшно жарко, и все кричал Семечкину, что он баба, что он садовая голова, в амбицию ударился, когда дело это общерудничное, что вся страна нормы поопрокидывала, а он, мол, о личной славе беспокоится, хотя всем известно, что он первый стахановец на руднике, даже говорить об этом нечего, надо радоваться, что другие люди, вроде Пахомова, тоже выходят на передовые позиции, а заслуги Семечкина никто и не думал забывать…