Пол Сьюард - Ангелы спасения. Экстренная медицина

На девочке был только мокрый купальный костюм, который Джерри быстро снял и завернул ее в теплое одеяло. Одновременно он смазал датчик электронного градусника и аккуратно ввел его в задний проход. Я тем временем проверял поставленную фельдшером эндотрахеальную трубку для вентиляции легких: на месте ли она и не выскользнула ли при транспортировке. В те времена единственным способом это узнать было прослушать дыхание с обеих сторон и прощупать живот – не надувается ли, – а также посмотреть, как поднимается и опадает грудная клетка.

Фельдшер прервал массаж сердца на несколько секунд, чтобы я мог послушать пульс: каротидный, брахиальный или феморальный (то есть на шее, руке и в паху.) Пульса не было. Фонариком я проверил зрачки: равномерно расширенные с обеих сторон, на свет не отвечают. Наконец, я бегло осмотрел все тело на предмет травм и ничего не обнаружил. Весь осмотр занял от силы тридцать секунд. Однако за это время ни Джерри, и я, ни фельдшер скорой помощи не заметили никакой реакции ребенка на достаточно неприятные процедуры.

Краем глаза я заметил, что отец остался рядом, отказавшись от приглашения медсестры выйти в холл, чтобы зарегистрировать пациентку. Он присел в ногах каталки на стул, который та ему пододвинула, и держал ножки ребенка в руках, постоянно растирая их, чтобы согреть.

Джерри подключил монитор, и я смог взглянуть на экран. От надавливаний на грудную клетку на кардиограмме появлялись какие-то колебания, но никаких отчетливых признаков электрической активности сердца не наблюдалось. Я попросил фельдшера прекратить массаж, и линия стала ровной.

– Асистолия, – сказал я. Так на медицинском языке называется отсутствие сердцебиения.

– Какая температура?

Я стрелял наугад. У людей, утонувшей в холодной воде, пульс может замедлиться и не прощупываться долгое время, однако потом они приходят в себя, так что в подобных случаях следует продолжать реанимацию дольше. В скорой помощи бытует пословица: «Если пациент мертвый и теплый, то он еще не мертвый». Но Джерри ответил: «Тридцать шесть и пять». По более привычной шкале Фаренгейта это 97,7, то есть лишь чуть ниже нормы. Я снова взглянул на экран, потом на девочку. Она была ненамного младше моего сына.

– Так, это может быть желудочковая фибрилляция. Давайте попытаемся. Начинайте с пятидесяти джоулей.

Джерри кивнул, и пока я брал педиатрические электроды для дефибрилляции, начал заряжать аппарат.

– Заряд на пятьдесят, – сообщил он.

Иногда в те времена, чтобы спасти ребенка, я прибегал к этому приему. При асистолии сердце просто прекращает биться: тяжелое состояние даже у взрослого, но для ребенка оно еще опасней. Здоровое детское сердце способно биться достаточно долгое время даже без кислорода. Это хорошая новость. Плохая заключается в том, что, когда сердце ребенка не бьется, это означает, что кислородная недостаточность продолжалась слишком долго, и сердце, пускай здоровое, не выдержало. Более того, поскольку мозг гораздо чувствительней к недостатку кислорода, чем сердце, асистолия практически всегда подразумевает, что мозгу уже нанесен непоправимый ущерб.

Желудочковая фибрилляция – это то, что происходит с сердцем, лишенным кислорода, до того, как оно полностью перестанет работать. Оно все еще пытается сокращаться, в нем работают небольшие пучки мышечных волокон, но не все одновременно. Они бьются с разной частотой. Сердце поэтому не сокращается, а только трепещет.

На кардиомониторе это выглядит как ломаная линия. Электрический заряд, пропущенный через сердце при желудочковой фибрилляции, иногда синхронизирует мышечные волокна, так что они начинают работать вместе. Если желудочковая фибрилляция продолжается, несинхронизированные трепетания становятся слабее, а изломы на линии сглаживаются, после чего – как и при асистолии – пропадают совсем. Это называется полной желудочковой фибрилляцией.

Такая фибрилляция – не обычный сердечный ритм. Она возникает только когда сердце на грани умирания. У детей она встречается особенно редко. В данном случае, говоря, что на мониторе, возможно, полная желудочковая фибрилляция, я не выносил взвешенное врачебное суждение, а просто цеплялся за последнюю надежду.

Все мы – по крайней мере, Джерри, я, фельдшер и медсестра – понимали, что ребенок мертв. Мы слишком часто видели утонувших детей, чтобы ошибиться. Думаю, отец тоже это понимал, но не мог поверить.

Ее привезли какую-то минуту или две назад, она была совсем малышка – как наши собственные дети. Мы не могли примириться с этим знанием. А вариант с полной желудочковой фибрилляцией давал нам возможность попытаться еще.

И мы продолжили.

Разряд, еще разряд. Капельно эпинефрин (адреналин.) Таков был протокол реанимации на тот момент. У нас даже ходила считалка, которая помогала вспомнить: «Разряд, разряд, разряд. Всем разряд. Большой разряд, маленький разряд, большой разряд». Это означало, что мы пробуем дефибрилляцию трижды («разряд, разряд, разряд».) Если ритм не появляется, вводим эпинефрин и снова разряд («всем разряд».) Если ритма по-прежнему нет, начинаем вводить лекарства, подавляющие аритмию, – бретилий («большой») и лидокаин («маленький»), – повторяя разряды после каждого. Если и это не сработало, повторяем в обратном порядке («большой разряд, маленький разряд, маленький разряд, большой разряд».)

Мы прошли всю считалку, но ничего не помогло. Истекли пятнадцать минут, мы превысили время протокола.

Хотя, вообще-то, не совсем. В руководстве присутствовала эвфемистическая фраза типа «при отсутствии реакции рассмотрите целесообразность продолжения реанимации». Но нигде в нем напрямую не говорилось правды: «Прекратите. Если до сих пор ничего не помогло, пациент мертв».

Пора было остановиться. Я взглянул на Джерри, фельдшера и медсестру. Они посмотрели на меня. Говорить было незачем. Я – врач. Это моя пациентка. Я развернулся к отцу. Во время реанимации я бросил ему лишь пару слов, объясняя, что мы делаем и на какой результат от лекарств рассчитываем. Уверен, я говорил и о том, что состояние очень тяжелое, а отсутствие реакции – плохой знак. Но теперь надо было все сказать прямо.

– Сэр, – произнес я, – мне очень жаль это говорить, но…

Он тут же меня перебил. По прежнему сидя в ногах каталки и держа ножки дочери в ладонях, отец воскликнул:

– Нет! Вы не можете сдаться! Я знаю, она все еще здесь. Я это чувствую. Я знаю, она в этой комнате, она хочет вернуться!

Говоря это, он глядел куда-то под потолок, словно там плавал дух его дочери. Он плакал, все так же сжимая ее ножки в руках, не замечая ничего вокруг, кроме ребенка – ребенка, который утонул, оставшись под его присмотром.