Владимир Жуков - Страда и праздник

Петр Николаевич нашарил еще одну бумагу возле мраморной плиты чернильного прибора, подхватил, приблизил к лицу. Вот чем придется отгородиться… Оборониться, защититься, обезопасить себя и других. Войцехович писал, странный человечек, неизвестно откуда взявшийся и такой деятельный. Петр Николаевич поморщился, в который уже раз ощущая, что его оттирают, что в борьбу вступают иные люди, с иной хваткой, недоступной ему с его святыми принципами «движения 1905 года». Впрочем, и пусть их! Он ведь, Миллер, перед лицом Подбельского только за твердость, за удержание старых профсоюзных позиций, а эти, войцеховичи, они готовы в драку за что-то иное, что-то третье, неясное и потому грозное.

Вот и их проектик резолюции. Проектик, а похоже на приказ армии о перегруппировке перед новыми сражениями: «Сношение с комиссаром имеет только комитет, избранный советом и являющийся единственным органом управления всеми делами почтово-телеграфных учреждений Московского узла…»

Да, осталось проголосовать за эту резолюцию и за список означенного комитета, в котором его, Миллера, нет, что, впрочем, и к лучшему. Интересно, что ответит комиссар Подбельский? А главное, куда это все поведет?

Петр Николаевич отбросил листок, подпер рукой щеку, размышляя. Что будет? Будет еще борьба. Но разве ее не было?

Дверь бухнула выстрелом, обрывая воспоминания. Миллер не сразу различил вошедшего, не сразу понял, о чем тот забубнил, — что-то про заседание, что-то насчет резолюции и что наконец надо ставить точку. Ах, вот это кто, Войцехович. Зовет на телеграф, Совет заседает там; разве вы забыли, что заседание? И еще шаг к столу, петлицы на мундире танцуют, мельтешат перед глазами, и удивленный возглас:

— Да что с вами, Петр Николаевич?

Миллер глядел в одну точку, пока не вытянул из кармана платок, не вытер пот на лбу, на щеках. Он словно бы проснулся, повлажневшими глазами озирал комнату, шарил растопыренными пальцами по столу.

— Слушайте, Войцехович, — сказал сдавленным до хрипа голосом, — вы, часом, в девятьсот пятом не были участником делегатского съезда?

Войцехович не понял:

— О чем вы?

— Как «о чем»? Об октябрьской забастовке. В пятом году вот там… — Миллер рукой показал в сторону, на стену. — Ну, на старом почтамте целая рота солдат пыталась навести порядок. Им не открывали ворота. Сам градоначальник отдавал приказание взять Демидов дом приступом.

— А работу городских почтовых отделений забастовавшие на почтамте останавливали, говорят, дубинками. Так? — Войцехович спросил язвительно, картинно сложил руки на груди.

— Э-э, — Миллер мечтательно усмехнулся. — Что ж такого. Молодежь почтамта энергичная, горячая. Старичков-то почтовых разве из торной колеи иначе выбьешь? Для их же пользы бастовали, в рассуждении облегчить тяжелое экономическое и правовое положение служащих…

— Интересно! Оч-чень интересно! — Войцехович быстрыми шагами заходил по комнате. — И для чего вы мне все это рассказываете? Вы Подбельскому лучше, Подбельскому!

— Как «для чего»? — Миллер всплеснул руками. — Просвещаю, батенька. История, знаете, если бы не повторялась, ее бы не преподавали в гимназиях.

— Оч-чень, очень интересно…

— Я вот, — уже спокойно продолжил Миллер, — могу добавить, что совсем недалеко отсюда, в здании Варваринского акционерного общества, ну, на Мясницкой же, присутствовал на историческом заседании как делегат от почтово-телеграфного съезда. Один из ста двадцати делегатов, да-с. Спросите, что за заседание? Отвечу: заседание Московского Совета рабочих депутатов. Почему историческое? А потому что после долгих слушаний докладов и речей мы приняли резолюцию: объявить все-об-щую политическую стачку. Понимаете? Всеобщую и стачку! Это было седьмого декабря тысяча девятьсот пятого года.

— А сегодня первое ноября года одна тысяча девятьсот семнадцатого, — сказал Войцехович. Он остановился и снова быстро заходил по комнате. — И вы, стало быть, полагаете, что наша уступка в смысле признания комиссара и косвенно — Советской власти не свяжет нам руки? Не может продолжаться беспредельно?

— Что значит я полагаю? — обиженно произнес Миллер. — Я ничего не полагаю. Я говорю о том, что почтово-телеграфному союзу не занимать традиций в революционной борьбе. И москвичам выпала честь основывать эти традиции.

Войцехович резко остановился.

— И продолжать!

— Ну, по воле обстоятельств, — не понял Миллер. — Уступки — какая же традиция?

— К черту уступки! — Войцехович нервно потер руки, снова заходил по кабинету. — Стачка! Вы правы: традиция — стачка. И мы пойдем на нее, если… — Он не договорил, покосился на дверь, тревожно прислушался к тяжелому топоту солдатских сапог в коридоре. — Кажется, сюда… Идемте же скорее, Петр Николаевич!

— Вот видите, — зло усмехнулся Миллер. — Я же говорил: по воле обстоятельств.

Подбельский удивлялся: странно, никогда за всю свою жизнь он не чувствовал себя таким одиноким. Всегда его словам кто-нибудь внимал, а тут — стена, просто стена.

Три дня переговоров с комитетом — и никаких результатов. Разве что понял, что эти господа все-таки не хотят обострять отношений. Но что-то затевают, явно затевают какой-то выгодный им, далеко идущий компромисс. Он пытался разговаривать с каждым по отдельности, убеждал, советовал — и опять стена.

Его уже знали на телеграфе, он приезжал туда, когда выдавалась минута, и бродил по коридорам, заходил за выгородки, за стекло с вырезами окошек, за медные надписи: «Прием телеграмм», «Прием почтовых переводов». Немного странно было чувствовать себя по тусторону, уже не клиентом почты, а вроде бы и своим, чем-то связанным с этими людьми за столами, что-то пишущими, привычно гоняющими костяшки счетов. На второй, на третий день было заметно, как прибавилось чиновников, — хотелось думать, что это по его, комиссара, призыву. А впрочем, какая разница, важно, что телеграф работает.

«Здравствуйте, гражданин Подбельский!», «здрасьте» или просто кивок встречного. И никакого желания поговорить. Нет, один подошел, отрекомендовался: техник, фамилия — Грибков. Спросил, не хочет ли комиссар присутствовать на первом собрании служащих.

Собрании? Первом? А где объявление, почему раньше не сказали? Грибков смущенно молчал, потом развел руками: обстановка. Считается, что служащие телеграфа многого добились на майском съезде Потельсоюза… Боятся потерять приобретенное.

Да кто же отбирает? Мы, большевики, отбираем? Вот что захотелось крикнуть громко, чтобы звук голоса сотряс высокие своды зала, перекрыл стрекот «юзов» и «уинстонов», — так, кажется, они именуют свои дающие привилегии аппараты. Но он сдержался, промолчал: уж если говорить громко, так не перед одним, перед многими.