Владимир Жуков - Страда и праздник

— Я протестую! Гражданин комиссар принял условия и обязан их строго придерживаться: коллектив ему подчиняется только лишь в силу сложившихся условий, и диктовать, командовать…

— Простите, — оборвал Подбельский. — Судя по вашим словам, командовать собираетесь вы. Я, наоборот, говорил о гласности.

— Мы достаточно компетентны в вопросах демократии, потрудитесь нас не учить!

— Тише, тише, — замахал руками Миллер. — Такой торжественный момент, кажется, по всем пунктам договорились — и снова дебаты… Вы, Вадим Николаевич, жаждете гласности, так вот могу познакомить вас с циркулярной телеграммой совета, в которой мы объявляем всем о начале работы коллектива. — Миллер протянул листок. — Так сказать, черта под нашими с вами переговорами.

Ничего особенного на бланке не было — то же, что он, Подбельский, докладывал на ВРК. Впрочем, нет, после слов о том, что право сношений с комиссаром имеет только «коллектив», было хлестко подчеркнуто, что он «является единственным органом управления всеми делами почтово-телеграфных учреждений Московского узла впредь до организации государственной власти, признанной большинством народа».

Подбельский медленно обвел взглядом сидевших за столом. На него тоже смотрели с любопытством, изучающе, но больше с вызовом.

— Ладно, — сказал. — На сегодня у меня все.

В аппаратном зале сновали дежурные. Он немного постоял в дверях, пошел вперед. Телеграфисты поднимали головы от клавишей, смотрели на него выжидательно и как бы отсутствующе — так смотрят на учителя гимназисты во время контрольной. Чиновник у окна что-то писал в объемистом журнале, а когда он подошел, прикрыл локтем страницу.

Подбельский прислушался к стрекотанию аппаратов — было в них тоже что-то отдельное от него, независимое, излишне независимое. Спросил, где найти надсмотрщика Грибкова. Чиновник пожал плечами, мотнул головой в сторону. Кто-то сзади крикнул: «Грибков! Позовите Грибкова!»

Техник появился скоро. Они вышли в коридор, к каменным ступеням лестницы. Здесь было холодно, сквозило в большую, настежь отворенную форточку.

— Слушайте, — сказал Подбельский, стараясь смотреть на техника побезмятежней, вроде бы за его дальнейшими словами не появится особого, многозначного смысла, — а вот «узелок», ну, совет ваш, он много телеграмм рассылает по стране от своего имени? Мне интересно знать масштабы… или работа больше тут идет, в Москве?

Грибков удивленно поднял белесые брови.

— Да вы ничего не знаете, товарищ Подбельский! Они же себя считают главнее Цека союза, того, который в Петрограде. На собраниях служащих сколько раз говорили, что Цека предал интересы потельслужащих… И потом вы учтите, Москва всегда стояла на пути всего, что передает Питер. Тут, кто палку взял, тот и капрал. «Узелку» легко сойти за центральную почтово-телеграфную власть: задерживай, что из Питера говорят, и передавай свое!

— Ну и как, передают?

— Да я не слежу специально… Вот давеча циркуляр «всем, всем» прошел, что вас признали, комиссара, при сильном ограничении.

— Это я читал. А еще?

Грибков помолчал, задумчиво потер пальцем губы.

— А ну пойдемте.

На столе у опасливого чиновника он хозяйственно переворошил стопку журналов, один развернул.

— Вот, до самого Иркутска прошло, по всем линиям. Читайте.

Подбельского поразила аккуратность, с какой были заполнены страницы журнала, и еще почерк, по такому впору учиться чистописанию. И сам характер записей, абсолютно неведомых ему по содержанию. Одно за другим шли указания на перерывы связи и о путях, какими их надлежит обходить, через какие города, и еще про сбои в передаче, требования наладить срочно работу, и он подумал, что плохой комиссар, раз всего этого не понимает.

— Не тут, — лез через плечо Грибков. — Вот, глядите… Длинно, а стоит прочесть. Все исподнее свое наш совет вывернул, мы уж тут смеялись…

Запись и вправду была длинна, в ней по-телеграфному часто не хватало предлогов и союзов, но, действительно, читать стоило.

«Москве после героического сопротивления сдались войска Комитета общественной безопасности…»

— Это когда передано?

— Да вот, — оживленно пояснял Грибков, — сегодня, пятого ноября, утром. Глядите, помечено.

«…Сдались, — снова начал читать Подбельский, — войска Комитета общественной безопасности, объединившего инициативе думы все крупные демократические организации против захватных стремлений большевиков. Сдались, главным образом, в целях спасения Кремля и центра города, которые большевики нещадно громили из тяжелых орудий. Членам КОБ и его войскам гарантированы свобода и неприкосновенность. Власть теперь в руках Революционного комитета, но большевики понимают свое бессилие организовать власть и стремятся коалиции государственными элементами. Последние в большинстве не согласны работать совместно с большевиками, стремятся их изоляции и естественной смерти. Наши учреждения работают самостоятельно и управляются особым коллективом, назначенным нашим советом. Цензуры, кроме обычной военной, нет. Комиссар не вмешивается совершенно. Городе спокойно, только Кремль и все его святыни грабят без конца. Окружной суд, Оружейная палата и некоторые храмы разграблены совершенно. Орудийного огня пострадал сильно Чудов монастырь, Успенский и собор Двенадцати апостолов. Разбиты исторические часы, и Луначарский, один из вождей большевизма, не вынес картины поругания величайших национальных святынь и ушел из Совета комиссаров. Из Петрограда никаких сведений. Известие только безрезультатных переговорах создании однородного социалистического министерства. Все партии, за исключением левых эсеров, не хотят работать совместно с виновниками кровопролития. Живем на вулкане. Ждем дальнейших событий. Фронте, сведениям Одессы, сплошное братание. Германцы взяли 35 дивизий для похода в Италию. Тысячи различных слухов, но мы можем давать только безусловно верные сведения».

— Прямо газета, — Подбельский возвратил журнал Грибкову. — Спасибо, мне было интересно.

— Газета! — подхватил Грибков. — Где-нибудь в Балахне прочитают и подумают, что в Москве ни одного целого дома не осталось. А Кремль, так тот с лица земли стерли.

— Для того и написано!

Попрощавшись, Подбельский пошел к выходу. Все-таки получилось мудро — совместить в одном, его, лице две должности комиссаров: почт и телеграфа и по делам печати. Вот ведь наведи порядок в газетах, отсей, запрети передавать ложную информацию, а она тут, на телеграфе хоть и тоненьким ручейком, да потечет и найдет потребителя.

Вспомнились дебаты на заседании ВРК: давать ли свободу выхода буржуазным газетам? Говорили, что их нужно держать закрытыми, ибо у самих плохо поставлена информация; в своих газетах, или же, как выход, компромисс — установить жесточайшую цензуру. Другая точка зрения с оглядкой на предстоящее Учредительное собрание — полная свобода всехгазет. Насчет цензуры настаивал Ольминский, редактор «Социал-демократа». А рассудительный Ломов напомнил, что у партии на этот счет уже есть решение и его следует четко придерживаться: буржуазные газеты необходимо закрыть, важно только решить вопрос, как быть с рабочими в типографиях этих газет, — они ведь вынужденно остаются без заработка. А неутомимый, скорый на решения Усиевич тут же предложил конфисковать все буржуазные типографии и открыть широкую издательскую деятельность по вопросу об Учредительном собрании: пора, потом спохватимся! И тут же рубанул сплеча: «У Сытина громадные запасы бумаги, мы можем их использовать…»