Владимир Жуков - Страда и праздник

— Представляете, — деланно удивлялся Николаев, — Любович жив-здоров, должности вашего заместителя не оставлял, а попадает за все почему-то мне. Телефон этот проклятущий — Москва — Харьков… Ну, пустили линию, действует, Владимир Ильич может наконец говорить с Украиной. Только сам слышит прекрасно, а в Харькове какой-то головотяп поставил неисправный усилитель, и до Сталина не дошло ни слова. В одну сторону разговор…

— Ничего, бывает, — тихо вставил Подбельский, перебирая пальцами край одеяла. — Раз заработала линия, значит, победа. Остальное наладится.

— Да, ничего! — лукаво усмехался Николаев. — Владимира Ильича не проведешь. Звонит мне ночью, требует починки к полудню, я обещаю, и мне обещают, а потом выясняется, что монтер и не думал являться в назначенный срок. Ну что с ними делать, Вадим Николаевич?! В конце концов наладили. Но ведь заведующему телефонной связью — выговор, да еще с предупреждением, что в следующий раз Предсовнаркома предаст его суду… Представляете? Владимир Ильич потребовал назначить ответственного за его телефон и не вообще — срочно велел сообщить ему имя, адрес и телефон. И чтобы явился сам, представился по всей форме!

— Правильно, — слабым голосом поддержал Подбельский. — Вы на ус мотайте. Когда Владимир Ильич сердится — здесь и наука, учит он нас, горемычных, как надо работать…

— Это я понимаю! Да как в голову-то каждому вбить, что один человек может дело сорвать, где сто расшибаются в лепешку? Как?

— В том и задача… Иначе зачем мы с вами…

Пока не вошла в палату Анна Андреевна, не показала своим строгим молчанием, что Николаеву пора уходить, они говорили о радиотелефонном передатчике; оба пришли к мысли, что его надо ставить на Ходынке: там есть мачты для высокой антенны и так быстрее — на готовом месте.

— Они уже вовсю передают, — восхищенно говорил Николаев, — и знаете, на днях, мне рассказывали, с одним радистом случился нервный припадок. Это когда он вместо привычной морзянки услышал голос: «Алло, алло! Говорит Нижегородская лаборатория, слушайте!» Теперь бы заводы подключить, да с точным указанием сроков…

Подбельский лежал с прикрытыми веками, дышал тяжело. И вдруг сказал:

— Все будет, Аким Максимович… все. Главное мы сделали, взяли разбег. — И снова прикрыл веки.

Миновал день, еще один, а улучшения не наступало. Врачи понуро сидели возле постели, собирался консилиум, но все слабо верили, что изможденный работой, ослабленный скудным питанием организм возьмет верх над болезнью. Тяжелая тишина повисла в палате.

Метельным вечером, когда от ветра зябко подрагивали стекла, Подбельский еле заметным кивком головы подозвал жену. Лоб его горел. Анна Андреевна хотела приложить мокрую салфетку, но руки ее не слушались. Она только провела ладонью по волосам.

Подбельский приподнялся. Глаза его что-то искали в комнате, с трудом и болью остановились на окне и застыли неподвижно, как будто он хотел проникнуть взглядом за стекло, за метель. Было похоже, он мысленно проверяет и оценивает что-то, пока не откинулся на подушку, не поник облегченно.

Ночью он умер.

Поезд долго стоял в Ртищеве, а потом ходко пошел без остановок.

В теплушке готовились обедать, на раскаленной печке кипели котелки с варевом, но Цыганов не спешил скинуть с плеч шинель, стоял возле нешироко, для воздуха, отворенной двери и следил за тем, как пролетают мимо телеграфные столбы, как плывет и кружит мартовская, уже почуявшая весну степь; снег рыхло лежал по низинам, а на взгорках тянулись проталины, и там перелетали с места на место стаи грачей.

Взводный прихватил на станции пачку газет и теперь перебирал их, сидя на нарах, объяснял кому-то:

— Вишь, молодой, а уже нарком! Тридцать два года. А похоронили на Красной площади, где жертвы революции…

Цыганов обернулся, услышав о площади и, стало быть, о Москве, к которой привык; взял протянутую ему газету.

Из черной рамки на него спокойно смотрело знакомое лицо, и он сначала не поверил, что в рамке тот человек, с которым давно, октябрьской ночью, ехал на санитарной карете куда-то в дождь, в близкую перестрелку; потом вздохнул и пожалел его и себя.

Он снова стал смотреть на проталины и думал о том, что войне скоро конец, раз они уже без винтовок и армия их называется непривычно — трудовая. Черная рамка вокруг увиденного портрета печалила Цыганова, но недолго; над степью проглянуло солнце, слепило глаза, и вагоны, казалось, спешили ему вслед, в ветреную неоглядную даль.

1976–1979 гг.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Потель, почтель — здесь и далее принятое в те годы сокращение слов «почтово-телеграфный».

Викжель — Исполнительный комитет Всероссийского союза железнодорожных рабочих и служащих.

После разгрома левоэсеровского мятежа П. Н. Прошьян скрывался. Официально из партии не вышел, но и не поддерживал антисоветской деятельности ее руководителей и активистов. Умер от тифа в декабре 1918 г. в одной из частных лечебниц Москвы.

В сентябре 1920 года И. А. Халепский (1893–1938) возглавил Управление связи РККА, затем Военно-техническое управление. Он многое сделал для развития мотомеханизированных войск и автобронетанковой техники. В 1932–1934 гг. — член РВС СССР, а в 1937–1938 — нарком связи СССР.

Впоследствии Л. Ф. Шорин (1890–1941 гг.) прославился как изобретатель буквопечатающего телеграфного аппарата и системы для записи звука в кино («шоринофон»). В 1941 г. ему была присуждена Государственная премия СССР.